Фабрикант
Шрифт:
Вот уже топот на лестнице рядом. Наконец, впереди идущие входят в зал. Не врываются, как давеча большевики – бешено, словно волна, со своими руководителями, будто пеной, в авангарде, а степенно, не спеша, деловито и аккуратно выстраиваясь в ряды. И тут память сдаётся – да это же работники моих фабрик! Вот администраторы, вот самые опытные работники. Все обстоятельные и серьёзные.
– Александр Иванович, вы арестованы, – говорит главный инженер, стоящий впереди с какой-то бумагой.
– Господа, вы что? Эдуард Николаевич, вы в своём уме? Вы почему работу оставили? – Коновалов и остальные министры смотрят в недоумении.
– Забрать вас пришли и вернуть на фабрику. Водворим под арест в вашу квартиру в Бонячках 2 . Будете на предприятии, покуда
– Мне в Бонячки сейчас никак нельзя. Судьба России решается, господа. Ленин хочет власть захватить, солдат своих послал. Страну потеряем и всё, за что боролись.
– Дело вы своё потеряете, которое ещё прадед ваш начал. У нас агитаторы ходят, соблазняют Совет депутатов выбрать, чтобы рабочие сами предприятием управляли, по своему разумению. Это же дикость. Что же, теперь дворник сам будет решать, мести ему двор или нет? Рабочие голосовать, кому сегодня на смену выходить? А ответственность за успех или неудачу на ком? На соседних фабриках такое уже провернули, так там всё дело встало. Нам этого не надо. Пожалуйте назад, Александр Иванович. С Россией пусть сами разбираются – хоть монархия, хоть республика, а нам без вас никуда.
2
Сейчас город Вичуга Ивановской области.
– Эдуард Николаевич, милостивый государь, никак не могу сейчас вернуться. Родина в опасности.
– Ваша родина – это ваше предприятие, о нём и заботьтесь, до остальных нам дела нет. Семь тысяч человек на вас честно работают. Вы нам добром всегда платили, и сейчас не оставляйте. Не спорьте, мы всё решили, вы арестованы и возвращаетесь домой.
Вдруг раздался грохот, стены дворца заходили ходуном, но не рушились. Обстрел. Начали-таки штурм большевики. Все повскакивали с мест, испуганно оглядываясь в поисках укрытия, только работники стояли и смотрели прямо и твёрдо, не ища спасения. Грохот всё нарастал и нарастал.
– Спит что ли? Не пойму никак – сказал один из караульных, глядя в глазок на двери камеры.
– Поколоти сильнее, обед раздавать пора, – ответил ему напарник, прикативший телегу с дымящимися кастрюлями по промасленным матам, покрывавшим коридор для бесшумности передвижений. От времени маты истёрлись, но колёса телеги всё равно не лязгали по асфальту пола. Наблюдающий заколотил кулаком в дверь.
– Обед! – крикнул он и снова посмотрел в камеру. – Коновалов! Коновалов! Вставайте!
Александр Иванович открыл глаза. Сердце колотилось, руки вцепились в простыню. Он огляделся вокруг. Тьма такая, что почти ничего не видно, только это не Зимний. Холодно. «Приснилось», – подумал, придя в себя, заключённый, не зная, радоваться этому или нет.
– Коновалов, обед, – всё ещё кричал и колотил в дверь солдат. – Крепко вы уснули, еле докричался.
– Почему темно так? – спросил Александр Иванович, встав с кровати. – Хоть лампу керосиновую дайте.
– Не положено лампу, Александр Иванович, – ответил начальник караула, протягивая тарелку и кружку чая. – Электричество позже дадут, вечером. Оно всю ночь до утра горит, если не отключат.
– Как же мне обедать? Не видно ничего.
– Помочь не могу. Здесь, говорят, ещё при прежнем режиме заключённая себя насмерть керосиновой лампой сожгла, теперь не выдаём. Я у коменданта узнаю, как быть, если с электричеством перебои будут, – ответил офицер и укатил тележку. «Никитин, вам обед!» – послышался из коридора крик вместе со стуком в дверь соседней камеры. На столе у Коновалова дымилась плошка с жидкой похлёбкой, стояла кружка кипятка, лежали два куска серого хлеба и два куска сахара – вот и вся трапеза. Насытиться не удалось, но хоть согрелся. В камере вообще стало чуть теплее, видимо, топили печь, один из боков которой был частью стены и грел одиночку.
Коновалов встал и прошёлся взад-вперёд. Попробовал постучать в стену в надежде, что из соседней камеры отзовутся, но в ней, как и на полу в коридоре был спрятан какой-то звукопоглощающий материал – стук был глухой, неслышный. С улицы доносились редкие отдалённые звуки выстрелов. На бой непохоже, значит Керенский подкрепления так и не привёл. Да и ездил ли он за ними вообще? Может просто сбежал туда, где спокойней? А куда? Очевидно одно – завертелась очередная русская смута, кровавая и беспощадная. Кто в ней выживет одному Богу известно. У заключённых здесь уж точно шансы мизерные.
Министр достал из кармана жилета золотой брегет. Три часа дня. Долго же он проспал! Александр Иванович чувствовал себя полным сил, но применить их в тесноте камеры было негде. Сумрачный свет не пробивался в окошко, затенённое другими зданиями. Тяжёлые мысли неотступно лезли, как он ни пытался их отгонять. Бесцельная ходьба помогала мало, да и стены давили. «Конец, вот и конец…», – беспрестанно стучало в голове. Коновалов вскакивал с кровати, резко шагал к стене и опять садился на скрипучий матрас. «Что делать? Что же делать?».
Очередной раз застонали пружины. Щёлк…– крышка брегета звонко открылась. Бесполезно, всё бесполезно. Щёлк…– золото крышки тускло зажелтело в полумраке. Ничего сейчас предпринять нельзя, а покорно ждать своей участи – худшее, что может быть. Щёлк… Как же так вышло? Где он ошибся? Щёлк… Он сам ждал революции, помогал ей случиться, а теперь оказался в проигравших. Щёлк… До чего же обидно! У него же колоссальный опыт –двадцать лет у руля собственной текстильной мануфактуры, совсем молодым принял семейное дело. Столько всего успел! Пусть поначалу на начинания молодого фабриканта старые купцы смотрели со снисходительной усмешкой, но время показало его правоту. Щёлк… Предприятия Коновалова стали крупнейшими, а народ на них никогда не поддерживал стачки, полыхавшие порой окрест. Щёлк… Он мечтал, чтобы его опыт распространился на всю Империю. Чтобы промышленники, деловые люди стали движущей силой страны. Теперь их называют кровопийцами и ненавидят, обвиняя во всех бедах. Щёлк… Уж он то, казалось, знал о нуждах простых рабочих всё. На его фабриках люди жили хорошо, не чета другим. Никому это оказалось не нужно – ни фабрикантам, ни пролетариату. Как обидно! Столько всего для своих рабочих сделал – рабочие же его и арестовали. Щёлк… Щёлк… Щёлк…
Костромская губерния, апрель 1889 года.
Апрельский вечер был тёплым. Закончилась праздничная неделя после Пасхи. Только отгремела первая гроза, и противоположный берег Сунжи 3 был так красив, что подросток, рыбачивший на берегу, жалел, что Бог не дал ему талант живописца. Конечно, давно изобретены фотографические карточки, но разве могут черно-белые маленькие прямоугольники передать всё буйство цвета этого природного полотна. Садящееся солнце золотом залило уже зазеленевшие холм и деревья на другом берегу, засиявшие в его свете, как изумруды. Острые макушки сосен, округлые кроны осин и берез упирались в почти чёрную грозовую тучу. Ветер качал ветви так, что казалось они отпихивают от себя эту грязно-пепельную перину, пытаются столкнуть её за реку. Выдохшиеся после грозы тёмные клубы медленно отступали, а на освободившееся пространство радостно врывались солнечные лучи. В награду за пережитый испуг за поворотом реки выросла радуга, переливаясь своим основанием в водной глади, и проходя победной чертой через слабеющий чернильный морок.
3
Приток реки Волга.
Саша, так звали мальчика, засмотрелся на эту красоту. Забытая удочка валялась рядом. Он очень любил это время, предвещающее наступление настоящей весны, а следом и лета. Для его родных мест, большую часть года покрытых непролазной грязью или засыпанных снегом, скованных трескучим морозом или залитых тусклой серостью нескончаемых холодных дождей, лето было настоящим праздником. Теплота и яркие краски, которыми оживала природа, преображали знакомые просторы. Долгие светлые дни позволяли наслаждаться ими, отдыхая от осенне-зимнего сумрака. Жаль лишь, что лето, как и положено настоящему празднику, пролетало с быстротой кометы – не заметишь, как начнут облетать жёлтые листья под плачь дождя. Но сейчас природа только начала украшать поля и леса зеленью, ещё не в полную силу звучали оркестры стрекочущих насекомых и звонких птиц. Осознание, что весь праздник ещё впереди грело душу подростка. В тринадцать лет, столько исполнилось мальчику, ощущение начала жизни было особенным, а горизонты впереди казались безграничными.