Face-to-face

Тер-Микаэлян Галина

— Снег, чудесно, да, Петя? Помнишь, как папа возил нас в Александровский сад за Биржевым мостом? Мы долго ехали на трамвае, и нам казалось, что это очень-очень далеко.

— Мы были малы, и любая поездка представлялась нам кругосветным путешествием.

— Знаешь, Петя, я получила интереснейшие результаты, теперь…

— Потом, — перебил он, прижал к себе локоть сестры, а когда они дошли до угла, без всякого перехода негромко сказал: — Сейчас мне нужно серьезно поговорить с тобой, Ада.

Ее брови удивленно поползли вверх.

— Почему

такой таинственный тон? Подожди, я только сниму очки, а то мне их совсем запорошило снегом, — она сунула очки в карман и, щуря свои подслеповатые блестящие глаза, пошутила: — Ладно, я вас слушаю, товарищ Муромцев.

— То, о чем мы будем говорить, должно остаться строго между нами, я вынужден просить тебя кое о чем. Возможно, моя просьба тебе не понравится, но ничего не поделаешь.

Странное выражение лица брата, его немного торжественный тон и то, что он замялся прежде, чем начать, Ада Эрнестовна неверно истолковала, как смущение. Чего это он? Наверняка Наталья поплакалась Злате в жилетку, а та, добрая душа, попросила мужа тактично дать понять старшей сестре, что не следует обижать «девочку». Хороша девочка — за тридцать уже!

— Если ты по поводу того, что я высказала Наталье свое мнение, то сразу говорю: я отвечаю за все свои слова и брать их назад не собираюсь. Могу повторить: мне не нравится, как она относится к своим обязанностям жены и матери.

— Я, собственно, не…

Брат искренне изумился, но ее уже понесло:

— Не перебивай, Петя, я еще не договорила. Когда-то она повесилась нашему брату на шею, залезла к нему в постель, и он, как порядочный человек, вынужден был жениться. Мы все с этим согласились, никто из нас даже слова упрека ей не сказал, разве не так?

— Ада, ты с ума сошла? Это нас с тобой абсолютно не касается! К тому же я не…

— Когда она родила, все с ней сюсюкались, особенно Злата: ты, мол, учись, Наташенька, получай диплом и ни о чем не тревожься. А ведь Златушка сама в то время родила троих, ей и без этого хватало забот.

— Злата была тогда так счастлива, — голос Петра Эрнестовича дрогнул, и взгляд его просветлел, — ей весь мир хотелось согреть своей заботой, а Наташа… Она недавно осиротела, ей было всего девятнадцать, и Златушка относилась к ней, как к ребенку. Однако я не…

— Дай и мне сказать, Петя! От всех домашних дел ее освободили, Таней она практически не занималась — Злата с няней заботились обо всех четверых детях одинаково. Материальных проблем она тоже не знала — Сережа даже ее сироте-племяннику Юре постоянно помогал, пока тот не начал работать.

— Ада, прекрати, пожалуйста!

— Нет, я ничего не говорю, наш брат — благородный человек и все делал правильно. Я просто спрашиваю: до каких пор это может продолжаться? Наталья уже давно врач, ей за тридцать, а Злата по-прежнему одна тянет на себе весь дом.

— Злата ушла с работы сразу же после рождения близнецов и решила полностью посвятить себя их воспитанию. Ей нравится заниматься домом и детьми, просто ты, Адонька, устроена иначе и не хочешь этого понять. И потом, почему это Злата одна — ребята и в магазин бегают, и посуду моют, и картошку чистят. Если генеральная уборка или что-то в этом роде, то мы приглашаем девушек с фирмы. А Наташа с утра до вечера на работе и, конечно…

— Пусть перейдет работать на полставки, Сережа получает достаточно. Просто ей нужен предлог, чтобы отвертеться от своих прямых обязанностей! Женщина должна заниматься домом!

В ответ на это безапелляционное утверждение брат Ады Эрнестовны лишь многозначительно поднял брови и усмехнулся.

— Да? Как я рад, Адонька, что ты тоже, наконец, начала так думать!

Слегка покраснев, она возразила:

— У меня нет ни мужа, ни детей, поэтому я могу жить так, как хочу. А Наталья… Ладно, пусть она работает, но свободное время можно ведь посвятить мужу? В выходные, как ни позвоню, только и слышу: Наташа в парикмахерской, Наташа у подруги, Наташа поехала в Москву к Юре. Нет, скажи, для чего ей постоянно мотаться в Москву к своему племяннику? У меня есть сильное подозрение, что она завела любовника.

Петр Эрнестович побагровел.

— Ада, как тебе не стыдно! Юра — единственный родственник Наташи, сын ее любимой погибшей сестры, они вместе росли, как брат и сестра. Естественно, что она к нему привязана — и к нему, и к его семье. Надеюсь, ты не высказала ей ничего подобного?

Она уклонилась от прямого ответа.

— Я… гм…я, разумеется, объяснила ей, что наш брат заслуживает лучшего отношения. И что Злате трудно одной вести хозяйство и воспитывать четверых детей, тем более, что ее Танька десятерых стоит — такая несносная, такая избалованная!

— Подожди, Ада, что такое? Танюшка тоже тебе чем-то досадила?

— Да ты посмотри — ей тринадцать, а она только и думает, что о тряпках. Глаза накрасила! Когда я ее в последний раз видела, меня чуть кондрашка не хватила! Я ей говорю: иди и немедленно умойся, бессовестная! А она мне знаешь, что ответила? Вильнула задком и говорит: а на меня так лучше пацаны западают. И это в ее возрасте!

— Да она просто решила тебя подразнить, вы с ней никак характерами не сойдетесь.

— Нет, это потому, что мать ею не занимается, и девочка делает все, что пожелает, а Злате неловко проявлять излишнюю строгость — Таня ей, все-таки, не дочь, а племянница.

— Не говори глупостей, Ада, Злата относится ко всем детям одинаково.

— Ну, значит, это просто плохие задатки. Девчонка даже не понимает, что я намного старше нее, что я ей не подруга. Нет, мне даже стыдно повторить, что она мне сказала! Тебе, говорит, тетя Ада, пора завести друга сердца — в Париже у женщин твоего возраста как раз начинается третья молодость. Только сначала закажи себе модную шляпу, сделай макияж и причешись.

— Гм, — Петр Эрнестович невольно покосился на воинственно сбившуюся набок меховую ушанку сестры, из-под которой свисала прядка спутавшихся волос.