Факап
Шрифт:
Это, кстати, одна из причин, почему у нас дефицит начальников низшего и среднего звена. Потому что их проверяют в обязательном порядке.
Но ладно бы только это. Некоторые вещи люди не хотят знать даже сами про себя. Потому что такое знание их унижает. А то и оскорбляет. Разрушает самоуважение. И хуже того. Уточнять не буду.
Причём особенно чувствительны к таким вещам учёные. У них в головах всё очень хитро зацеплено. Тронешь одно — посыпется другое. Поэтому данные глубокого сканирования золотых мозгов обычно относят к тайне личности.
Тот же Этьен Ламондуа так никогда и не узнал, почему его после деритринитации приходилось откачивать. А причина была чисто психологической. У него был тяжелейший страх перед скруткой пространства на подсознательном уровне. Заработанный в момент рождения. Мама его беременная попёрлась в экспедицию, лазить по горам. Ушла в автоном, а роды начались на шестом месяце. И младенчик застрял. Она вызвала подмогу, но добрались до неё только через десять часов. Причём мама, чтобы не мучиться зазря, вколола себе сильное обезболивающее. Которое через кровь попало и в организм плода и подействовало на мозги. Так у него и осталось в памяти — как он, беспомощный, продавливается через какую-то сокращающуюся трубку, а та его давит и не пускает. Ну а поскольку при деритринитации с пространством происходит нечто подобное, и это ощущается буквально шкурой... короче, понятно.
Как рассказывал Славин, вяснилось всё это при глубоком зондировании в Институте мозга. Которое Ламондуа потребовал провести после неудачи на Радуге. Но психологи, работавшие с гением, решили, что вот этого ему знать о себе не нужно. И поправлять там что-либо нежелательно крайне. Потому что его интерес к проблеме пространства питался, в числе прочего, и этим страхом.
Причём заметь, Лена: сейчас методы сканирования очень щадящие. А во времена Антона Малышева мозги пахали самым примитивным резонансным ментоскопом. Который, уж если чего цеплял, то непременно выводил в сознание пациента. Ну то есть это была серьёзная встряска.
Поэтому сами же психологи настояли, чтобы ментоскопические процедуры применялись без крайней необходимости только к тем, кто заведомо может их выдержать. То есть к начальству, чрезвычайщикам, кризисным управленцам, и прочим таким людям с железными нервами. И ни в коем случае — к учёным, научным работникам и сотрудникам научных учреждений. Разве что по личному настоянию гражданина и с согласия его личного психолога. Добиться которого было само по себе проблемой.
Злые языки говорили, что психологи тем самым прикрывали ещё и себя. Это, я думаю, зря так говорили. Тогда больше было тех, кто на себе опыты ставил.
Но, так или иначе, учёных послушали. И людям науки выписали броню от любых вмешательств в работу мозга, если это не связано с лечением. Так что работать с этим контингентом психологи могли только старыми методами. То есть использовать тесты и всё такое. Благо, их к тому времени накопилось достаточно.
Естественно, Институт Экспериментальной Истории считался — и сейчас считается, кстати — научным учреждением. Поэтому все его сотрудники были ограждены от ментоскопирования. В том числе и будущие члены Группы Наблюдения.
Ну конечно, они проходили тесты. Вот только любой тест можно обойти, если знать, как они устроены и как на них отвечать.
Конечно, для того, чтобы обманывать, нужны причины. У Антона они были. Даже две.
Первая — Званцев. Вторая — скажем так, личная.
День 116
О пёс, опять этот скрежет! Ну ладно же. Выйду и посмотрю, кому там неймётся. Если, конечно, пойму, в чём засада насчёт выхода. Я не замечаю какую-то мелочь, из-за которой всё стопорится.
Ладно, про Антона. Надо всё-таки закрыть тему. А то у меня всё какие-то недоговорки идут косяком. Ты-то, Лена, уже поняла, наверное. Но, наверное, лишнее подумала.
Так вот, чтобы без лишнего. Как бы Антон Малышев наклонности не имел, он ничего такого не делал. И поэтому называть его извращенцем нельзя. Он вообще-то жизнь себе сломал ради того, чтобы его так не называли. И я не назову. Придурком, истериком, психопатом — пожалуйста. Убийцей: он много людей положил. А вот чего не было — того не было. Левин, во всяком случае, именно к такому выводу пришёл. Я Левину верю. В таких вопросах он разбирался. Борис диплом писал по этой теме, кстати. Хотя сам в этом плане был совершенно правильный мужик, каких поискать. Был то есть. Теперь я уж и не знаю, как у них там с этим делом. Кстати, как сказать — наверху или вовне? Ну, в общем, там, где он сейчас. Скорее всего у них с такими делами никак. Есть у меня такое предчувствие.
Так вот. Борис считал, что это было у Антона с раннего детства. И тогда это можно было вылечить. Психогормональная коррекция в те времена существовала и вполне себе успешно применялась. Но ведь нужно было признаваться Учителю, потом ешё говорить с психологом, ну и вообще. А мальчишка был гордый, самолюбивый. Такой мальчик лучше умрёт, чем признается в такой гадости.
А вот попытки суицида у него были. Самая первая — в интернате. Вешался парень.
По мнению Левина, это он так пытался признаться. Ну, то есть, надеялся, что его вытащат из петли, положат под ментоскоп и начнут ковырять мозг. То есть не то чтобы он так сознательно рассчитывал, нет. Это на подсознанке было. А так — он честно залез на табуретку и прыгнул. Конечно, камеры зафиксировали. Конечно, из петли вынули. После чего Учитель устроил ему выволочку. Назвал трусом. Напомнил, сколько хороших людей погибли или умерли до срока, чтобы он жил. И всё такое прочее. Воспитал, короче. Поставил травмочку, как Учителя выражаются. И даже не поинтересовался, с чего это молодой здоровый парень в петлю-то полез.
По сегодняшним меркам это, конечно, крайний непрофессионализм. Сейчас, конечно, вызвали бы и психологов, и врача, что занимается симптомом раннего развития, ну и вообще обеспокоились бы.
Но Учитель Малышева ни о чём таком не подумал. Из-за совпадения ряда мелких глупых обстоятельств, как это обыкновенно в таких случаях и бывает.
День 117
Вчера не стал дописывать, расстроился. По разным причинам.
Ну то есть причины-то понятные: сижу в изоляции, делать практически нечего. Развлечения — еда, музыка, и ещё вот эти записки. Всё это как-то настраивает на воспоминания. А тут ещё такая тема.
Лена, ты никогда не задумывалась — что мы вообще знаем об Учителях? Я не про тебя. Я знаю, что ты дома росла, с родителями. Не представляю себе, как это — дома расти. Не то чтобы завидую, нет. Я со своими родителями точно не ужился бы. И они со мной тоже.
Но я не про то. Я именно про знание. Нет, впечатления-то у нас у всех — ну почти у всех — есть. Учитель — это который утирал наши сопли, подтыкал одеяло, выслушивал наши жалобы на мир и соседей по палате, чистил клетки с нашими хомячками, писал вместе с нами контрольные. Или мог выругать так, что ты месяц красный ходишь. Эту сторону мы знаем. А другую? Что они делают на самом деле, зачем? Чем сами живут, чем дышат? Чего хотят, наконец?