Факап
Шрифт:
Но это выяснилось потом. А тогда ближайшие друзья и коллеги академика, знающие о его разработках, подумали именно о ликвидации. И, разумеется, так же думал самый близкий ученик и последователь академика. Некто Званцев.
День 70
Со мной что-то не то происходит. Сегодня валялся в ванне и случайно коснулся одного места на груди, слева. Палец будто током шибануло. Нет, не сильно. И не током. Просто — дёрнуло. Как будто коснулся горячего, обжечься не успел, сразу отдёрнул. Рефлекторно. Я испугался, попробовал ещё раз, долго искал эту точку проклятую. В конце концов вроде бы нашёл. Уже не так сильно, но касаться этого места было неприятно. Взял палочку пластмассовую, попробовал надавить. Опять странность, само это место ничего не чувствует, будто онемение какое-то. Долго щупал себя и нашёл ещё одно такое
Одно хорошо — температурка эта загадочная ушла. Даже подмерзать немножко начал. И общее состояние — как будто сильно устаю, вот только непонятно, от чего. Явно что-то психосоматическое. Провериться бы, да как?
Эх, ладно. Вернёмся к старым делам.
Внешность академика Окада память Левина не сохранила. Наверное, Борис этим не интересовался. А вот изображения и съёмки Николая Евгеньевича Званцева он рассматривал подробно. Человек был громадного роста, широкоплечий и краснорожий. Хотя это он прятал под загаром. Родители его, скорее всего, были шведами или норвежцами. И один из них, несомненно — военным преступником. Вероятно, пилотом стратосферного бомбардировщика, ну или подводником. Потому что только пилоты стратосферников и подводники имели право на сохранение замороженных эмбрионов своих нерождённых детей в халифатских противоатомных бункерах класса "кенотаф". Прочие воины джихада могли рассчитывать только на милость Аллаха. Каковая, как известно, мало кого миновала. Включая кенотаф, из которого извлекли пробирку с будущим Званцевым. Годных эмбрионов осталось восемнадцать — из трёх с половиной тысяч. Остальные раздавило обрушившимся потолком бункера, плюс нарушение температурного режима. Будущему Званцеву повезло. Его — и ещё девятнадцать эмбрионов — не успели разместить на постоянное хранение, и они остались в первичной заморозке. Морозильная установка уцелела и продержала температуру полвека, пока бункер не вскрыла советская экспедиция. Генетическое разнообразие в ту пору ценилось, а уж неповреждённые радиацией готовые зародыши — тем более. Все уцелевшие пробирки были доставлены на поверхность, зародыши разморожены и дорощены до жизнеспособного состояния. По традиции, получившеся детишки получили фамилию человека, обнаружившего зародыши. В данном случае им была некая Евгения Званцева. В экспедицию на радиактивную пустошь, где находился вход в убежище, она попала как приговорённая к пожизненным общественным работам (как и все члены её банды). За успешное вскрытие кенотафа и обнаружение ценного оборудования бандерше скостили срок с пожизненного до тридцатилетнего. Практического значения это не имело: через полгода после этого Званцева умерла от лейкемии. Странно даже, что она так долго протянула.
Сейчас всё это считалось бы тайной личности. Однако Николай Евгеньевич всё знал, причём с детских лет. В те времена с людьми не церемонились. Трудно сказать, повлияло ли это на его мировоззрение. Левин считал, что да. Во всяком случае, вырос Званцев человеком умным и волевым, но крайне категоричным, а по части воззрений на человека и общество — весьма экстремальным. На выпускном экзамене в интернате он писал сочинение на свободную тему, и избрал такой предмет — "Можно ли считать людей подлинно разумными существами?" Ответ отрока был отрицательный: по его мнению, человек недостоин называться хомо сапиенсом, пока мотивы его поступков животные, а разум подчинён инстинктам. Под конец он предложил временно именовать современного человека Anthropithecus loquaх, то есть "антропитек болтливый". Это человеческое свойство Званцев особенно презирал.
Впрочем, не он один. Среди элиты Поколения таких было если не через одного, то каждый третий. И если бы его родила живая мама, получившая свою дозу радиации, то пресловутая Инга Зайонц с удовольствием занесла бы Званцева в свой список "сыновей Огня". Но вот беда: он-то родился в инкубаторе с освинцованными стенами. Так что это скорее дух эпохи.
Неудивительно, что с такими взглядами Николай Евгеньевич был довольно быстро завербован ДБЗ. Там он довольно скоро освоился и был направлен под воду — заниматься всякой суперсекретной гадостью. Формально же он числился в организации прикрытия, именуемой Океанская Охрана. Там он познакомился с милыми, заботливыми людьми, в число коих входил ни кто иной, как Горбовский — уже в те времена имевший привычку полёживать на кушеточке и заниматься гуманизмом. Общение с этим исполином духа и корифеем окончательно укрепило Званцева в его воззрениях, а когда он перешёл в ведение академика Окада, уверенность превратилась в фанатизм.
В работе над модификатором Николай Евгеньевич принимал самое непосредственное участие. Идеи Окада он не просто разделял, а творчески развивал самым радикальным
Гибель академика Званцев понял однозначно — как ликвидацию, а попытку записать содержимое его мозга — как желание украсть у гения секреты и использовать против его воли. Поэтому
какого пса?
День 71
Вчера не смог закончить. Разволновался. Были причины. Конкретно — сижу, пишу, и вдруг чувствую, что по мне что-то течёт. По груди, слева. Рукой потрогал — тёплое, липкое. Опускаю руку, смотрю — на ней кровь. Побежал в хозблок, смотрю в зеркало — точно кровь. Да, на том самом месте. Потрогал — боли нет, хотя палец дёргает, как раньше. Кровь смыл — вроде чистая кожа. Подождал полчасика, послушал Клофельда — мне "Afwillite" у него особенно нравится, умиротворяющая такая музычка, вроде и несерьёзная, но что-то в ней есть такое... Ладно, тут не до музыки. Тут здоровье, а к нему я отношусь трепетно. Потому что фукамизация фукамизацией, а я за жизнь всякого насмотрелся. Того же Комова синеньким видел. Так что не надо мне тут неожиданностей.
Ну, в общем, полежал, успокоился, смотрю снова. Кожа вроде чистая. Осторожно залезаю в ванну, моюсь, потом отлёживаюсь, всё время слежу за своим состоянием. Ничего, совсем ничего. Но ведь кровь-то была! Пёс, пёс, ну что же это такое-то? Нет ответа. Чую, и не будет. Или будет такой, который мне не понравится.
Лучше уж о старых делах продолжу.
Остановился я на Званцеве. При расследовании дела об утрате материалов профессора он сразу попал в число наиболее вероятных подозреваемых. Однако Николай Евгеньевич всё отрицал, а в уничтожении ценной информации винил адресатов доклада. Допросы под гипнозом и наркотиками правды подтвердили, что он искренен. К тому же Званцев демонстративно потребовал глубокого исследования памяти. Ментоскопов тогда не было, процедура была болезненной и к тому же опасной. Званцев, тем не менее, на ней настаивал, так как хотел полностью очистить себя от подозрений. Когда же ему в этом отказали, он бросил на стол начальству рапорт на увольнение по личным причинам. Его пытались отговорить — он был ценным сотрудником. Но он, что называется, упёрся рогом.
В конце концов рапорт ему подписали, и он ушёл работать в самую что ни на есть настоящую океанологию. Последующие десятилетия он занимался крупными морскими млекопитающими. По мнению Левина, они ему были ближе, чем люди.
Левину, кстати, это понравилось. Он, оказывается, любил дельфинов. Ну кто бы мог подумать.
День 72
Непонятки продолжаются.
Во-первых, снова начало кровить. Не сильно, но постоянно. Откуда кровь — непонятно, на коже вроде бы никаких ранок или там ещё чего. Да если б и были, у меня ж биоблокада, всё должно затянуться за пару минут.
Во-вторых, ещё одна гадость добавилась — чешется лоб. Не весь, а в том самом онемелом месте. Почесать не получается — это место ничего не чувствует. Ну, в смысле, прикосновений не чувствует, а при этом чешется, сука! Конкретно так зудит.
И в-третьих: почему-то очень боюсь спать. Физически боюсь. Такое чувство, будто во сне я умру. При этом спать хочется ужасно, всё время кемарю и клюю носом. Но как лягу — сна нет. Ни в одном глазу. Спать в кресле тоже пробовал: как задремлю, так сразу что-то вроде удара в сердце, дёргаюсь и просыпаюсь. Пробовал ещё спать в гермокомбезе. В нём вроде поспокойнее, часа полтора продремал, потом опять этот удар в сердце. В общем, придётся, наверное, покопаться в аптечке — наверняка там есть какое-нибудь успокоительное. И снотворное тоже, наверное, найдётся.
А пока — закончу про Званцева.
Разумеется, материалы академика Окада украл именно он. И он же подменил пробирки с готовым вирусом. Однако после этого он использовал приём, для своего времени новый и оригинальный — стёр себе память каким-то препаратом, чуть ли не собственной разработки. Средство, правда, было грубым, так что впоследствии ему пришлось регулярно лечиться от приступов головной боли и других неприятных последствий. Впрочем, себя он не берёг... Так или иначе, но о том, что материалы уничтожил именно он, ему удалось забыть. При этом работу над реморализатором, разговоры с академиком Окада, его гибель и всё прочее он помнил. И искренне ненавидел тех, кто, по его мнению, убил гения и похоронил его разработки.