Факелоносцы
Шрифт:
Тот выпил отвар, и мало-помалу недомогание и вправду прошло. Но силы так и не возвратились. Он лежал в своем ящике около очага, а зима медленно доживала последние дни, и сосульки под крышей по ночам удлинялись. Тормод с Аквилой ухаживали за стариком без единого доброго слова, ибо он и сам никогда не сказал никому доброго слова и не ждал этого от других. Он лежал под волчьей шкурой, и его исхудалое тело едва приподнимало ее. Казалось, от него остался один скелет, покрытый высохшей кожей; синие вены на висках и тыльной стороне крупных рук вздулись узлами и напоминали извивы, украшающие нос ладьи. Губы посинели. Он велел положить рядом с ним на постель меч и все время ласкал его, как ласкают уши любимой собаки. Частенько он подзывал Аквилу и приказывал читать вслух про странствия Одиссея, хотя уже знал их чуть ли не наизусть.
— Тяжело, верно, было Одиссею, — заключил он однажды, когда Аквила в очередной раз дошел до конца последнего свитка. — Тяжело знать, что путешествия окончились и осталось лишь сидеть у домашнего очага. — Большая рука его взялась за украшенную янтарем рукоять меча, лежавшего рядом. — Мне же отрадно думать, что меня ждет еще одно приключение… Придет весна, и я опять стану сильным, несмотря на черное зелье Ауде. — И, как бы про себя, добавил: — Клянусь молотом Тора, я непременно опять стану сильным.
Но очень скоро он перестал твердить о новом селении и своем участии в предстоящей битве. Он не жаловался, не сетовал на судьбу. Суровый старый воин, каким он был, хранил бы такое же гордое молчание, даже если бы его поджаривали на медленном огне. И все-таки Аквила знал: внутри у старика бушует яростный протест. Мятежный дух его, казалось, заполнял весь дом, создавая ощущение бури, хотя сам Бруни тихо лежал под волчьей шкурой, не расставаясь с мечом, — так же тихо, как прокрадывался днем бледный зимний свет в окошки, проделанные высоко под стропилами, как по ночам незаметно укорачивалась чернота снаружи, и только падение с крыши первых капель подтаивающего снега нарушало эту тишину.
Все знали, что старик умирает.
— Скоро, скоро, как-нибудь ночью, когда начнется отлив, старый уйдет вместе с отливом, — сказала однажды Ауде, и Бруни сурово улыбнулся, заметив недоумение на лице своего раба.
— Да, да, люди твоего племени умирают когда попало, потому что вы не так связаны с морем. Но мы, прибрежные жители и мореходы, мы умираем, только когда уходит вода. — Он приподнял меч и потряс им. — Вот уж не думал, что буду ждать отлива, лежа на соломе!
На рассвете следующего дня поднялся дикий, штормовой ветер, он принес мокрый снег, застучавший по пузырям, натянутым в проемах окон, но он принес также запах юга, и снег был смешан с дождем. Бруни проспал почти весь день, но, когда начало смеркаться, проснулся. Его, как лихорадка, сжигало внутреннее неукротимое беспокойство. Но это была не лихорадка, глаза его в щелочках тяжелых морщинистых век были ясными, и в них виднелась нетерпеливая, презрительная насмешка над тревогой родных. Ветер постепенно затихал, мокрый снег почти прекратился и не шлепал больше по оконной пленке. И по мере того как вечерело, беспокойство, обуревавшее Бруни, все росло, разрасталось как шторм. Оно заполнило весь дом и даже передалось скотине — животные начали переминаться, стучать копытами.
Когда остальные рабы залезли на сеновал и улеглись по местам, Аквила остался возле постели Бруни, удерживаемый каким-то самому ему непонятным чувством к умирающему старому воину, но каким — он не мог разобраться. Ауде сидела за своим ткацким станком, а на высокой стене скакала ее тень и качалась тень челнока, который она перебрасывала с одной стороны на другую; да и все жилье было полно скачущих теней, отбрасываемых огнем очага, так как тюленьего жира для светильников теперь не хватало. Тормод сидел у огня, обхватив руками колени. Напряженное лицо его казалось бледным под яркой шапкой спутанных волос. Торкел спал, положив голову на собачий бок.
Пламя уже начало опадать, потянуло холодом. Аквила нагнулся вперед и подбросил в огонь торфу, искры сразу взметнулись вверх. Вдруг какое-то движение около ящика, где спал старик, заставило Аквилу быстро обернуться: Бруни откинул волчью шкуру и с усилием сел прямо. Спутанная седая грива окружала белым сиянием его голову и плечи, глаза светились ледяным голубым огнем, его гигантская тень занимала всю стену за его спиной.
— Отлив близок, — сказал он. — Подай мне щит, и шлем, и медвежий плащ.
Ауде выронила ткацкий челнок, он со стуком упал, а она бросилась к старику:
— Ложись обратно, побереги силы.
Но старик отпихнул ее исхудалой рукой. В нем и впрямь проснулись силы, нечеловеческий приток сил, точно последняя вспышка чадящего пламени затухающего факела.
— Поберечь силы?! А зачем их беречь? Говорю тебе — я умру на ногах, а не лежа на соломе! Только такая смерть подобает Бруни Морскому Всаднику.
Она стала увещевать его, уговаривать, но никто ее не слушал. Старик, задыхаясь, прокричал страшным голосом, обращаясь по очереди то к рабу, то к внуку:
— Тормод! Дельфин! Военное снаряжение мне!
На миг глаза юношей — голубые и черные — встретились, и в первый и единственный раз между ними исчезла преграда. Затем Тормод кинулся к висевшему на балке черному с золотом щиту, украшенному крылатым чудн ы м зверем, а Аквила взялся за крышку сундука под окном и достал оттуда медвежий плащ на ярко-желтой подкладке и роговой шлем, скрепленный надо лбом железной скобой. Ну а большой боевой меч с рукоятью, усаженный янтарем, старик так и не выпускал из рук.
— Не мешай, мать! — приказал Тормод.
Ауде отступила к стене и встала, положив руку на плечо младшего, Торкела, проснувшегося от шума и суматохи. Юноши снарядили старого Бруни, как будто отправляли в последнюю битву, и помогли подняться на ноги.
— Выведите меня! — велел Бруни. — Я хочу почувствовать ветер на лице!
Подпирая его с двух сторон, Аквила и Тормод помогли ему кое-как добраться до двери и вывели из освещенного помещения в темноту, где шумела ослабевающая буря. Над головой проносились серые тучи, высокая луна, окаймленная дымчатыми кольцами, точно грязное размытое пятно, выглядывала из-за мчащейся стаи облаков. Отлив достиг низшей точки, лунный свет ложился тусклыми серебристыми полосами на влажные отмели, блестевшие позади дюн, далеко за хлебными полями, а еще дальше — на маслянистую волнующуюся морскую зыбь. Ветер с ревом дул с юго-запада, с моря, неся с собой привкус соли и столь желанный запах, предвещавший близкую весну. А сама ночь была наполнена звуками тающего снега.