Факелоносцы
Шрифт:
Полосатые паруса спустили, команда села на весла. «Морская змея» шла в кильватере «Штормового ветра» — большого судна, на котором плыл вождь, и из-за его высокой изящно выгнутой кормы Аквила, гребущий с остальными, видел лишь яркие лохмотья заката, расползавшегося по небу. А на этом полыхающем фоне возле рулевого весла стоял капитан Вульфнот, прямой и бдительный, и голос его доносился сверху, задавая ритм, на который гребцы и само судно отзывались как одно живое существо.
— Друж-ней! Друж-ней!
Аквиле, привыкшему к римским галерам, где сидели на веслах рабы, странным казалось, что здесь гребут свободные матросы и он среди них единственный раб. Он не сопротивлялся, когда его заставили сесть на весла. Какой смысл сопротивляться? Уж лучше хоть какое-то занятие — тогда некогда думать.
Но оказалось, что когда гребешь, то одновременно и думаешь. Аквила, к своему сожалению, обнаружил это очень скоро. И сейчас тело его раскачивалось в такт ударам весел, а мысли все время возвращались назад, к проделанному долгому и мучительному пути по холмам. Там, наверху, росли колокольчики. Забавно, что он это запомнил. Потом спуск по болотам к побережью, где их ждала небольшая темная зловещего вида ладья, притаившаяся в укромной бухте гавани Регна. Потом, уже за Вектой, они встретились в море со «Штормовым ветром» и, вместе пристав к берегу, занялись пополнением запасов. Он вспомнил полыхающие усадьбы в глубине страны, пронзительные крики людей, мычание скота, который пригнали на берег и принялись забивать. Скота было больше, чем грабители могли съесть или увезти с собой, но его все равно забили, просто так, и бросили на линии прилива. После чего «Штормовой ветер» и «Морская змея» опять расправили крылья. Все это вспоминалось как сплошной кошмар наяву. Но еще страшнее были кошмары, преследовавшие его во сне. Во сне он слышал вопль Флавии, выкрикивающей его имя в невыразимом страхе и страдании. Он видел, как она тянет к нему руки, а ее тащит, перекинув через плечо, золотоволосое чудовище, получеловек-полузверь. Изо всех сил Аквила пытается вырваться из могучих объятий огромного дерева, с хриплым гортанным хохотом обхватившего его ветвями и не отпускающего от себя.
Но никогда ему не снился отец и другие домочадцы. Быть может, потому, что для них весь ужас был позади. Для Флавии, скорее всего, тоже все кончилось, но в этом Аквила не был так твердо уверен, и именно эта мысль, что сестра жива и находится в руках варваров, отчаянно мучила его и в то же время заставляла жить.
Залив немного повернул к северу, и Аквила заметил, что команду вдруг обуяло волнение и оно с каждой минутой усиливается. Матросы то и дело бросали взгляды через плечо. Наконец ладьи обогнули низкий мыс, и тут раздался торжествующий крик. Аквила, налегая на весла, метнул взгляд назад и различил вдали множество сгрудившихся под защитой большой дамбы земляных крыш — так сбиваются в кучу под изгородью лошади, когда начинается буря. На бледном, как мясо устриц, песке чернели длинные низкие хребты лодочных навесов. Суда все приближались к берегу, и теперь стало видно, что место высадки пестрит людьми. Очевидно, лодки заметили издалека и все селение сбежалось встретить их, вернувшихся домой после летних набегов.
Команды капитана зазвучали быстрее: «Дружней! Друж-ней! Друж-ней!» «Морская змея» прянула вперед, словно почуявшая конюшню кобылица, описав широкую кривую в белой встречной струе головного судна. Теперь ладья, прорезая буруны мелководья, стремила бег прямо к берегу, и голос Вульфнота разносился над головой: «Весла внутрь! Катки наружу! Ладью на берег!»
Весла вынули из уключин и убрали под борт, длинные катки достали из-под скамей, и Морские Волки с криками попрыгали через планшир [11] за борт и очутились почти по пояс в холодной пенящейся воде. С торжествующими криками они покатили ладью вслед за «Штормовым ветром», взбивая пенистую муть. Встречающие тоже вбежали в воду и, подставляя плечи под легкие борта ладей и подбрасывая под днища катки, помогли вкатить суда вверх по отлогому берегу как можно дальше от приливной линии, взрыв бледный песок и гальку, как до этого взбаламутили гладкую поверхность залива.
11
Планшир — брус, проходящий поверх фальшборта.
И вот уже повсюду, куда ни кинь, как показалось Аквиле, мужчины здоровались со своими женами и детишками. Те самые мужчины, чьи имена за пределами Большой Воды наводили ужас на людей и были запечатлены в их памяти огнем и мечом, сейчас громко чмокали своих желтоволосых женщин, подбрасывали в воздух визжавших ребятишек и хлопали по спине младших братьев. Под бдительным оком вождя Хунфирса, стоявшего на носу «Штормового ветра» в пламени заката, из-под палубы выгрузили добычу, перевалили через борт на гальку и потащили в глубь берега, за лодочные навесы. Аквила, до пояса мокрый, как и все остальные, стоял около «Морской змеи» на откатывающейся с долгой волной Северного моря гальке и смотрел, как урожай летнего разбоя грудами сваливают на берегу: красивое оружие и рулоны роскошных тканей, чаши и кубки из драгоценного металла, церковный крест из слоновой кости — все валялось среди бурых и рыжих морских водорослей.
Аквилу подозвал свистом Тормод: он стоял расставив ноги, гордый своим участием в набегах. Аквила продолжал стоять как вкопанный, точно не слышал этого зова. Однако бунтовать было бессмысленно. К тому же его замутило от одной мысли, что ручищи варваров схватят его, поволокут по гальке и бросят, как копну овса, к ногам золотоволосого, розовокожего юнца, который считал его своей собственностью, наподобие собаки.
Он стиснул зубы, вздернул голову и зашагал к берегу, стараясь не качнуться на шевелящейся под ногами гальке. Он остановился перед Тормодом, голый, если не считать узкой набедренной повязки, и тем не менее римлянин с головы до ног, высокомерный римлянин в руках варваров.
Рядом с Тормодом стоял, опершись на посох, очень высокий старик — согбенный гигант с ослепительно белыми, как лебединые перья, волосами и бородой, с голубыми льдинками глаз, прячущихся в глубоких морщинистых веках.
— Вот он, смотри, — сказал мальчик. — Я дарю его тебе, мой дед Бруни. Я привез его для тебя из-за этой вот штуки у него на плече.
— Очень любопытно. — Старик протянул огромную исхудалую руку и с видимым удовольствием провел пальцем по синим линиям татуировки. Аквила не шелохнулся. — Что ж, я всегда считал дельфина зверем, приносящим удачу. — Яркие, полуприкрытые глаза внимательно оглядели Аквилу. — Он был ранен. Метка на виске от твоего меча, внук?
Тормод опять вспыхнул до корней волос, как это уже случилось однажды на глазах у Аквилы.
— Нет, — ответил он неохотно. — Это чужая метка. Я его нашел, он был привязан к дереву недалеко от дома, дом сожгли другие, они пришли до нас. Но я, как увидел знак у него на плече, сразу решил, что его нарочно оставили тут, чтобы я мог привезти тебе подарок.
— Так. — Старик кивнул. — Хорошо иметь преданного внука. Но все же, когда я молодой ходил морскими тропами, мы сами добывали пленных и добычу, а не брали то, что бросили другие.
— Разве я виноват, что кто-то пришел вперед меня? — Юный Тормод протестующе дернул головой. — Пришел бы раньше я, так я бы и схватил его. Да я бы его голыми руками взял, если на то пошло.
Бруни перевел глаза с рассерженного внука на пленника, стоявшего перед ним в резком свете ветреного заката. От старика не укрылись угрюмый вид и упрямо сжатые губы римлянина. Аквила ответил ему взглядом в упор. И в глазах, прячущихся в складках кожи, блеснула суровая жесткая насмешка.
— Голыми руками? Сомневаюсь. Но могу себе представить, что ты сдуру и впрямь мог бы сунуться… Ладно, я благодарю тебя за дельфина. Он будет моим рабом вместо Гунды, того, которого убил прошлой зимой медведь.
И таким образом, Аквила, декурион римского кавалерийского отряда, стал Дельфином, рабом старого Бруни, существом, значащим меньше, чем хорошая охотничья собака. Никто не нашел нужным спросить его настоящее имя или хотя бы предположить, что оно у него есть, а он не счел нужным сообщать его. Оно принадлежало той, другой жизни, а не здешней, проходящей на этих омываемых заливом и продуваемых штормовыми ветрами берегах Западной Ютландии. Ютландия — страна ютов. Хотя Аквила, как и его соотечественники, всех живущих за Северным морем и промышляющих набегами считал саксами.