Факелоносцы
Шрифт:
Отец аккуратно и четко поставил фигуру на место.
— Ничто, Аквила, ничто не может служить оправданием дезертирства из Орлов. Но поскольку на твоем месте я, вполне возможно, поступил бы так же, не мне тебя судить.
— Значит, так… — произнес Аквила, глядя прямо перед собой. — Благодарю, отец.
Длинная верхняя губа у старого Деметрия дрогнула в улыбке, он передвинул свою фигуру.
А Флавия, которая с момента его появления в дверях сидела в оцепенении, словно завороженная, отбросила меч в сторону, вскочила, подбежала к брату и положила ему руки на плечи.
— Ох, Аквила, я так рада, так рада, что ты остался! Я думала умру, когда от тебя привезли письмо… А Гвина знает, что ты тут?
— Нет еще.
—
Она бурно закинула ему руки за шею, прижалась щекой к его щеке и выбежала из комнаты с криком:
— Гвина! Гвина, Аквила тут! Он все-таки вернулся, надо его покормить!
Как только сестра исчезла, Аквила подошел к очагу, на британский лад приподнятому над полом, и протянул к огню руку, так как совсем продрог на дожде. Обращаясь к отцу, он полуутвердительно спросил:
— Из Галлии нет ответа?
— Подозреваю, что отвод наших последних войск и есть ответ из Галлии, и другого не будет. — Отец повернулся в кресле на голос Аквилы. — Что до Британии, то Рим вывел ее из игры как невыгодного партнера, и один Бог ведает, что ждет эту провинцию и каждого из нас. Но как бы там ни было, я рад, что ты разделишь нашу судьбу, Аквила.
Через два дня после возвращения Аквилы они опять разожгли вечером огонь в очаге, не столько для того, чтобы погреться, сколько желая разогнать уныние, которое навела на всех летняя буря, бившаяся о стены домов. Обед уже закончился, горели свечи (лампового масла достать было теперь невозможно), атрий приобрел свой зимний вид и, как бывает зимой, создавал ощущение безопасности, надежной защиты от сумасшедшего ветра, беснующегося снаружи. Аквила придвинул скамейку к очагу, Флавия устроилась рядом на шкуре, прислонилась к его коленям и стала расчесывать свои волосы. Шахматную доску в этот вечер решили не приносить, а вместо этого Деметрий расстелил свиток перед собой на столе, куда ярче всего доставал свет свечей, и принялся читать отцу «Одиссею»: «Там провели мы в бездействии скучном два дня и две ночи. В силах своих изнуренные, с тяжкой печалию сердца. Третий нам день привела светлозарнокудрявая Эос; Мачты устроив и снова подняв паруса, на суда мы Сели…
Мы невредимо бы в милую землю отцов возвратились, Если б волнение моря и сила Борея не сбили Нас, обходящих Малею, с пути отдалив от Кифары». [10]
Слушая знакомые фразы под вой беснующегося ветра, Аквила впервые обратил внимание на то, какой красивый у Деметрия голос. Взгляд его обежал комнату, такую привычную с детства, скользнул по небольшому домашнему алтарю и знаку Рыбы, нарисованному на стене над алтарем, по ложам, крытым оленьими шкурами и яркими местными коврами, по отцовскому мечу, висящему над очагом, и по пестрому вороху женской одежды (Флавия не имела привычки убирать за собой). Затем взгляд его задержался на отцовском лице, освещенном пламенем очага, внимательном, заинтересованном, на руке, украшенной большим перстнем с изображением дельфина, руке, которая поглаживала голову Маргариты, лежавшую у него на колене. Потом Аквила перевел глаза на Деметрия, на его бледное кроткое лицо, склонившееся над свитком. Деметрий был рабом до тех пор, пока отец не дал ему свободу и не сделал наставником своих детей. А когда Аквила с сестрой выросли, он стал управляющим и глазами Флавиана. Деметрий относил себя к стоикам, жизнь для него была сплошной самодисциплиной, которую следовало соблюдать с достоинством, а смерть — мраком, который следовало встретить не дрогнув. Возможно, он приучил себя к этому, когда был рабом, чтобы легче переносить ту жизнь. Аквила вдруг подумал, что быть стоиком ужасно, но все-таки ему не верилось, чтобы Деметрий и на самом деле был таким, — слишком уж он любил мудрые мысли и людей. Аквила перевел взгляд вниз, на Флавию, которая сидела и расчесывала волосы, вокруг нее светился ореол огня. Она глядела на брата сквозь черные летучие пряди, то и дело встряхивая головой, перебрасывая волосы то на одну, то на другую сторону, не переставая расчесывать их гребнем. И все время она напевала, но так тихо, что ни отец, ни Деметрий не слышали этого невнятного слабого мелодичного мурлыканья. Даже Аквила едва улавливал его за голосами летней бури.
10
Пер. В. Жуковского.
Он нагнулся к сестре, опершись рукой о колено:
— Что ты там мяучишь?
Она засияла улыбкой.
— Может, это такое колдовство. Что бы ты, интересно, сказал, если б узнал, что в тот вечер, когда отплывали галеры, я вот так же расчесывала волосы и пела заклинание, надеясь вернуть тебя домой?
Взгляд его неожиданно посуровел.
— Не знаю. Наверное, я бы не мог больше относиться к тебе, как раньше.
Флавия задержала руку с гребнем.
— Да, — сказала она, — я так и почувствовала, потому и не стала колдовать, хотя ужасно хотелось. Но я знала: если я попробую и у меня получится, мне придется тебе признаться во всем. Не знаю уж почему, но это так. А я бы не перенесла, если б ты вдруг переменился ко мне.
— Знаешь, — проговорил Аквила, — я и сам не перенес бы.
Еще две-три недели назад он и помыслить не мог говорить такие вещи Флавии. Подобные мысли просто не пришли бы ему в голову. Но сейчас все было по-другому, потому что важнее всего стало это «сейчас», а «потом»… кто знает, что будет потом, его вообще могло не быть.
Ветер, грохотавший в долине, вдруг стих, наполнив ее тишиной, и в этой тишине раздался далекий, слабый, бесконечно печальный вой волка, вышедшего на охоту. Аквила наклонил голову и прислушался. Не так часто слышишь волчий вой летом, обычно это зимний звук. И, слушая этот заунывный вой, Аквила заново оценил тепло и надежность освещенного атрия.
Деметрий перестал читать и тоже прислушался. Маргарита ощетинилась и глухо зарычала, не поднимая головы с хозяйского колена.
— Лесные волки окликают своих морских братьев, — хмуро заметил Флавиан.
Аквила быстро взглянул на него. Он знал, что за последние дни совершено несколько набегов на фермы близ побережья. Он видел далекое зарево одной такой горящей усадьбы, когда холмами возвращался домой. Именно по этой причине все работники их фермы спали нынче в господском доме.
Опять налетел ветер. Деметрий возобновил чтение с того места, где остановился. Сидящие у огня успокоились. Маргарита, однако, продолжала глухо рычать, уши ее стояли торчком, шерсть слегка вздыбилась. Она даже пробежалась до двери и обратно, трижды покружилась на месте и лишь затем улеглась у ног хозяина, но тут же с рычанием вскочила опять.
— Тихо! Ты что, никогда не слыхала волчьего воя? — прикрикнул хозяин, и она, лизнув ему палец, уселась, продолжая настороженно держать голову кверху. Но спустя несколько мгновений около овчарни залаял пес Бран, и Маргарита опять с лаем вскочила, на миг умолкла, прислушиваясь, и снова залилась лаем.
— Уж не Морские ли это Волки? — Аквила приподнялся, рука его потянулась к мечу.
И почти немедленно сквозь вой ветра прорвался дикий вопль, и тут же послышался гомон множества голосов.
— Во имя света, что там такое?
Аквила не разобрал, кто задал этот вопрос, но ответ пришел сразу на ум каждому. Все повскакивали с мест, Деметрий принялся скатывать драгоценный свиток, дверь вдруг распахнулась. Ворвался сильный порыв ветра, он погнал дым от очага и заколебал пламя свечей, и следом в дверях появился пастух Финн — задыхающийся, с безумными глазами.