Фактор «ноль» (сборник)

Дантек Морис

Катастрофа была удачной. В этом смысле удачной. То, что я собирался сделать, несомненно, явится лишь особой концентрацией тех деяний, которые люди совершат в течение следующего столетия, начавшегося с этого самолета и этой башни.

Это будет неожиданно и почти незаметно. Это будет постепенная, шаг за шагом, инверсия того, что сделали исламские камикадзе. Это будет секрет.

Да, катастрофа была удачной.

Я нахожусь на девяностом этаже Северной башни. Точное время – восемь часов сорок шесть минут и сколько-то секунд. На двух этажах подо мной и на десяти этажах надо мной горят рассыпавшиеся в порошок обломки самолета. Огромные грубые отверстия в потолке, в стенах и в полу. Широкие оконные стекла разлетелись в пыль на всех четырех сторонах здания

так же, как и горизонтальные перегородки, отделявшие кабинеты друг от друга, сметенные и разодранные в клочья, словно листы бумаги, вне зависимости от того, где они когда-то стояли. Этажи прямо над остатками самолета стали единым костром с белыми вспышками, адом сверхвысокой температуры. Я чувствую его испепеляющий жар, обдувающий мое новое тело раскаленным ветром, я чувствую его в каждой частице вдыхаемого мной пыльного воздуха, я его чувствую так, словно горящие угли находятся в каждом нейроне, подключенном к «здесь и сейчас». Я знаю, что у меня остается мало времени до того, как нижние этажи постигнет та же участь, что этажи в зоне удара и те, что находятся непосредственно над ними. Пространство, отделяющее меня от этого круга ада, частично охвачено пламенем. Место, где нахожусь я, уже затянуто плывущим со всех сторон коричневым и серым дымом, залито потоками жидкого огня, усеяно занимающимися повсюду мелкими кострами. На поверхности сохранившихся стен вспыхивают пылающие венчики, сплошь испещренный трещинами пол покрыт золотыми лужами. Наверху, надо мной, сквозь проломы разных размеров можно увидеть картину апокалипсиса с раскаленными торнадо, обвивающимися вокруг обнажившихся основ конструкции, световыми туннелями, полными страшного жара, шарами пламени, трепещущими, словно ядерные сердца во время синтеза. Все это объято тяжелыми серыми тучами, неустанно наступающими на этажи, проникающими в трещины, в щели, в звездообразные пробоины. По металлическим опорам башни ползет жидкий огонь, словно вытекающее из кузнечного горна расплавленное золото.

Я только что родился в самом Аду, я только что родился в Мире Людей.

2. Девяносто первый этаж

Катастрофы такого масштаба – источник парадоксов. Так, одним из первых последствий любого пожара становится невозможность что-либо увидеть.

Конечно, ведь появляется дым, который, благодаря вентиляции, проникает всюду. Пробивающийся сквозь густые клубы дыма свет пламени странным образом подчеркивает окружающую темноту, или, лучше сказать, ощущение слепоты, подобное тому, которое возникает тогда, когда фары наталкиваются на плотную пелену тумана.

Кроме того, самолет погрузил здание в травматический хаос, окутавший его высокий остов крошечными дымящимися, повисшими в солнечном воздухе осколками, дополняемыми торнадо сажи, с воем вырывающимся изо всех отверстий выше девяносто второго этажа. Поэтому солнце превратилось в бледное воспоминание, проглядывающее сквозь смешение дымов различного происхождения, а главное, прекратилась подача электричества. Мгновенное затемнение. Всеобщая авария. Ночь. Ночь среди бела дня.

В таких случаях даже ясным, солнечным утром любая башня с огромными стеклянными окнами – вроде той, в которой я нахожусь, – немедленно погружается в полную темноту.

В такие моменты понимаешь, что для современного урбанистического сооружения день и ночь – это одно и то же явление, управляемое разницей электрического сопротивления. В такие моменты понимаешь, что город – это устройство, которое может сломаться так же легко, как обычный стартер. Что же тогда говорить об одной из его башен, пусть и самой высокой?

Особенно самой высокой.

Я слышу отчаянные крики всех застрявших в лифтах людей, я слышу, как они стучат по металлическим стенкам, в то время как огонь, возможно, уже начинает превращать кабины в жуткие духовки, подвешенные над сотней этажей пустоты.

Да, я нахожусь здесь и сейчас, и если виден свет, то лишь тот, что может в любой момент уничтожить.

Но что же я должен делать? Что же я должен делать здесь и сейчас, посреди Ада?

Каким поступком ознаменую я мою новую и последнюю жизнь псевдочеловека, шпионящего за человечеством, здесь и сейчас, посреди Мира Людей?

Если я решился ослушаться всех приказов, то, как я догадываюсь, жертва того стоит. Это будет секрет, повисший между небом и землей, подобно этой стеклянной башне, разрушенной самолетом. Мой поступок предаст все, для чего я был создан, хуже того, он предаст все, что я мог бы сделать, вместо того чтобы совершать его. Он уничтожит возможность всякой моей деятельности, сделает из меня существо, не ведающее детерминизма [3] , неуловимое для любых средств обнаружения, человеческих и нечеловеческих.

3

Детерминизм (от лат. determino – определяю), философское учение об объективной закономерной взаимосвязи и взаимообусловленности явлений материального и духовного мира. Центральным ядром Д. служит положение о существовании причинности, т. е. такой связи явлений, в которой одно явление (причина) при вполне определенных условиях с необходимостью порождает, производит другое явление (следствие). – Примеч. пер.

Это – секрет, о котором я совершенно ничего не знаю, потому что он является измерением, которое моя жизнь здесь и сейчас проложит в других измерениях. Он – оружие, направленное одновременно против того, чем я был, против того, чем я мог быть, и – особенно – против всего, чем я быть не могу.

Это секрет, который сделает из меня человеческое существо.

Существо, созданное для Ада.

Существо, созданное для этого прекрасного сентябрьского утра.

Погода солнечная, осеннее утро просто божественно. Самолет, который врезался в башню, зажег примерно на десяти ее этажах керосиновый пожар.

Двадцать первый век начался. Двадцать первый век будет устрашающе прекрасен. Двадцать первый век будет нескончаем.

Да и кто же сможет его остановить?

Итак, нет еще девяти утра, а я уже вновь родился в человеческом образе посреди разрушений, оставленных на своем пути человечеством, впавшим в идолопоклонство перед самим собой. Я умер – и снова родился, так как должен умереть опять, и скоро, чтобы получить возможность покинуть, на этот раз окончательно, свой передвижной наблюдательный пост, то есть свое человеческое тело, и вернуться в изначальную метаорганическую структуру, там, высоко, среди звезд.

Я не принадлежу к этому миру, и, несмотря на это, я тайно соединился с ним узами крови и пепла. Я не человек, но, несмотря на это, я скоро стану последним живым существом в этой башне.

Хотя… Не совсем так.

Я не стану единственным.

Ибо я пришел сюда не с целью совершить последнюю трансформацию в недрах человеческих теней. Я пришел сюда не только исключительно ради себя, не ради своего прошлого, настоящего, не ради своей судьбы, гибели, искупления. Я не знаю, почему пришел сюда. Я знаю лишь, что это гораздо важнее, чем моя персона, гораздо важнее, чем все мои ложные жизни, посвященные подглядыванию за родом человеческим, гораздо важнее, чем сама Миссия.

Я не знаю, почему я пришел. Мертвая зона происходящих событий. Великая сумеречная зона.

Но именно в сумерках проступают тени.

Причину, по которой я нахожусь здесь и сейчас, в этой охваченной пламенем башне, прямо под тем, что осталось от «Боинга-767», совершавшего рейс номер одиннадцать авиакомпании «Америкен Эрлайнс» из Бостона, я заметил только что. То есть я различил шум, который она производила. Природу этого шума мне удалось узнать: за тысячелетие исследовательской деятельности на Планете Людей я имел возможность изучить все вариации подобных звуков.

Я услышал голос, человеческий голос.

Этот человеческий голос звучит надо мной, он идет с верхнего, девяносто первого, этажа и сопровождается движением, которое мои глаза заметили на периферии зоны видимости.

Голос принадлежит ребенку.

Маленькой девочке.

Вот теперь я знаю, зачем пришел сюда. Я знаю, почему пришел умереть и возродиться в этой разбитой башне.

Я пришел ради этого ребенка.

На секунду мне это кажется столь очевидным и столь незначительным по сравнению с титанической ирреальностью летучего монстра, только что врезавшегося в высокую стеклянную башню, что я с трудом убеждаю себя в истинности происходящего. В наличии этого присутствия.