Фактор внешности
Шрифт:
Я уклончиво ответил, мол, понимаю, что она имеет в виду, и если не передумала заняться со мной любовью, надо подождать немного, пока моя эрекция достигнет предела. Но я напрасно рассчитывал на что-то в ту ночь, поскольку обнаружил, что Сьюзан заснула в моих объятиях.
СТУДИЯ
Я проснулся от грохота автострады, сразу вспомнив, что такое непрестанный городской шум. От него нигде, казалось, нет избавления. Солнце поднялось над горизонтом, но мне все равно не хотелось выбираться из постели. Поднявшись, я подошел к окну и, распахнув его, выглянул на улицу.
Множество рекламных щитов, расположенных на расстоянии десяти шагов друг от
Бруклин я ненавидел. Мне приходилось работать в офисе и возвращаться в свою мансарду. Так было изо дня в день. Буржуазное однообразие жизни начинало так сильно угнетать меня, что я уже не мог писать картины в своей маленькой студии.
Повсюду там валялись пустые холсты и начатые наброски. Как давно все это было? Я оставил студию тогда, казалось, без сожаления. Но теперь вдруг начал тосковать по ней. Глядя на пустые рекламные щиты, мне хотелось взяться за рисование. Я мог бы изобразить эту улицу, и часть реки, видимую из окна, и солнечный свет, заливающий стены моей комнаты. Для меня в них был бесконечный источник наслаждения и творческих импульсов. Некогда я мечтал о том, чтобы постичь смысл поп-арта, и вот сам теперь сделался его частью. Но величайший лозунг «Живи с удовольствием» так и не стал моим.
Я часто размышлял над этим принципом. Жить ради удовольствия. Что имел в виду его автор? А потребители? О чем думали редакторы изданий, пропагандирующих его? Истолковать его просто — он всего лишь означает легкий порнографический налет, призванный усилить привлекательность любого рекламируемого продукта. Его не нужно воспринимать умом — только чувствами. Чувственность превыше всего. А что я мог сказать о себе? Жил ли я с удовольствием? В моем возрасте это было вполне доступно. Но все складывалось иначе. Я имел несметные возможности получать удовольствие, и… все они оказывались неиспользованными. Я растрачивал их впустую.
Я смотрел прямо на пустой щит. Как провокационно, как заманчиво он выглядит! Намек на бесконечность возможностей. Да все, что угодно, могло появиться на нем. Вполне вероятно, вскоре там могла бы появиться Кара, снимающаяся в рекламе «Ревлон». Или Сьюзан в новой джинсовой коллекции. А возможно, и Зули с рекламой парфюма. Или Боб Небраска с пачкой «Мальборо».
Но странно, что все это меня не привлекало. Мне хотелось заполнить пустое пространство настоящими красками, способными запечатлеть мгновенное настроение. Я словно оплакивал все, что мною не сделано в моей маленькой студии… В ней не осталось ни пастелей, ни законченных рисунков углем, ничего, кроме разбитых воспоминаний… Мне казалось, что с тех пор, как я покинул ее, прошла вечность…
Этот пустой щит внушал страх. Мне было противно думать о том, что появится на нем в ближайшее время. Душа требовала иного — настоящего искусства, возможности рисовать, заниматься живописью, запечатлевать красоту такой, какой ее воспринимали мои глаза и мое сердце… Что-то сломалось у меня внутри, словно фэшн-бизнес проехался тяжелым катком по хрупкому стеклянному лесу моего воображения. И не осталось ничего, кроме осколков.
Моя студия находилась по соседству с Думбо, что чуть ниже Манхэттен-бридж. Я делил студию с моим старым приятелем Стивеном. Стивен это место называл «Тролль-холл», поскольку оно находилось под аркой моста и напоминало горную пещеру. Мы арендовали помещение, чтобы полностью посвятить себя живописи. Стивен тоже художник, и в нашем классе его больше всего ценили за умение организовать театр одного актера. Я же обычно заслуживал похвалы за наблюдательность. Я смог усилить эту способность к тому времени, когда вернулся в свою студию спустя несколько месяцев, проведенных среди моделей и дизайнеров, в суматохе показов и фотосессий.
Железная дорога тянулась под мостом по направлению к Манхэттену. Мне вспомнились поезда, что я видел еще ребенком, с вагонами, расписанными яркими граффити и именами типа Блэйд и Крэш. Эти рисунки на стенах и заборах — самая ранняя проявляющаяся потребность человека в живописи. Именно они, а не Пикассо, и не Поллок, и не Уорхол.
Где-то в темной глубине по рельсам сквозь тоннель души каждого художника мчится такой разрисованный поезд. Он не вписывается ни в одну историю искусств, его игнорируют элитные салоны и суровые критики, но он никуда не исчезает, вечно остается перед глазами… потому что индивидуальные имена на нем становятся частью ландшафта, а в нашу эпоху это недопустимо — ландшафт предназначен только для корпоративной рекламы, узурпировавшей право на самовыражение.
Теперь поезда тоже стали частью рекламного пространства, но цвета были слишком банальны и скучны. И это узаконенное граффити выглядело как подлинный вандализм, еще одна дополнительная веха в создании усредненного и бессмысленного вида эстетики потребления. С тех пор как это случилось, имена художников перестали быть частью окружающего мира, они превратились в коллективные логотипы.
Я попытался найти ключ от двери моей студии, но она оказалась незапертой. Я толкнул ее и вошел внутрь, окликнув Стивена. Никто не ответил. Я прошел по темному помещению. Незаконченные полотна стояли вдоль стены, некоторые были закреплены на мольбертах, какие-то поставлены на пол. Я рассматривал их, пытаясь найти отклик в моем сердце. Но ничего не происходило, они были так же пусты, как незанятые рекламные щиты на улицах. Я не способен воскресить в памяти ни идеи, ни чувства, некогда подвигнувшие меня начать эти работы… Слишком многое изменилось с тех пор.
Студия была погружена во мрак. Стивен всегда пытался изобрести освещение как можно менее естественное. Он любил, чтобы помещение было освещено рекламными огнями и электрическим огнем небоскребов, проникающими сквозь окна, я же предпочитал свежий и легкий свет утренних и закатных солнечных лучей. Я рассчитывал увидеть Стивена в одном из углов студии, озаренном вспышкой прожектора или яркой лампы, но его не было. Куда бы я ни обратил взгляд, всюду мне виделась только пустота.
Тот, кого я принял за Стивена, оказался мною, точнее, моим отражением в большом зеркале. А его автопортреты стояли вокруг, незаконченные и забытые, как мои картины. Это было необычное мистическое ощущение, словно я столкнулся со своим «я» из прошлого, с кем- то, вышедшим в темноте из зазеркалья.
В следующей комнате находилась спальня Стивена и моя тоже. Две абсолютно одинаковые кровати стояли по обе стены — справа и слева. Я проспал на своей целый год, периодически не желая подниматься по утрам из-за остывавшего за ночь помещения или из-за тоскливого шума дождя за окном. Теперь матрасы валялись на полу, и сверху на них было навалено постельное белье — Стивен не особенно стремился поддерживать порядок. Посреди комнаты стояли холодильник, микроволновка, обогреватель и музыкальный центр. По телевизору показывали какой-то сериал, но звук был выключен. На столе красовалась пустая бутылка из-под пива и пепельница, доверху набитая окурками. Но где же хозяин?
— Стив! — крикнул я еще раз.
Повернувшись, посмотрел на большое круглое окно, у которого он любил сидеть в хорошую погоду и смотреть вниз на шумный город. Все было мертво и безмолвно.
Я зашел в ванную, и там обнаружил нарисованный красками на стене и пеной для бритья на зеркале автопортрет Стивена. Я рассмеялся, и стены студии отозвались в ответ громким эхом.
Странно признаваться, но я чувствовал себя хорошо в своих потертых джинсах и старой футболке. В то время я просто работал в свое удовольствие, и если мне нравилась картина, вешал ее на стену, а если нет — выбрасывал.