Факультет чудаков
Шрифт:
Они с восхищенном оглядывали друг друга, напруживали руки, грудь и важно откашливались.
— Вы — братья? — спросил Базиль, совсем освоившись.
— Не, — ответили все в один голос.
— Почему же вы других не подговорили?
— Куда этим дохлым! — презрительно сказал старший. — Им обещали пенсию дать, когда работу закончат.
— Лешего им дадут! — сказал младший.
Базиль лег поудобнее и закинул руку за голову.
— Да, — сказал он задумчиво, — пенсию не дадут.
— Пенсиев нам и не надо. Мы все здоровые, —
— Чего другое?
— А вот, чтобы мы все здоровые были.
Базиль заволновался.
— Но ведь вы говорите сами, изобьют завтра? Может, сразу насмерть… Как же тогда?
Парни захохотали. Их рассмешило его недоумение.
И Базиль уже не обижался, напротив, он восхищался; он искренно любовался отчаянными парнями, и ему казалось, что выход найден: стоит положиться на них, и все будет обстоять очень просто.
Он жалел об одном лишь — что он не умел шутить и никогда не умел веселиться. А как бы это теперь пригодилось; он породнился бы с ними, они бы признали его своим.
ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ГЛАВА
Все обстояло просто.
Ночью Базиль лежал на широких просторных нарах один, ни справа, ни слева от него никого не было. Его не захотели и слушать, когда тех уводили, когда он твердил мастеру и полиции, что он вместе с теми.
— Проспишься, очухаешься, — сказал мастер и очень доброжелательно ударил Базиля в висок.
Парней увели. Наступил вечер. Люди пришли с работы, легли спать, никто и не вспомнил о парнях.
Была ночь. Люди спали. Базиль ничего не хотел решать. Он бормотал, смотря на фонарь в углу.
— Миша!.. Был Миша, ямщик мой, — я его потерял, никогда не видал больше. Был дядя Корень, — его потерял. Были четверо, — их потерял. — Базиль водил руками по нарам, трогал то место, где они недавно лежали. — Четверо, — бормотал он, — их уже нету. С кем я теперь?
Он злобно стучал зубами, оглядывая барак. Обреченные люди храпели. Базилю было их жалко, и в то же время они были ему противны.
«Падаль, — думал Базиль, — мертвечина. Я — подлый, а они — мертвечина».
Присев на корточки с краю нар, он с тоской смотрел вдоль барака, потом осторожно слез на пол и на цыпочках, крадучись, побежал к фонарю.
Минуту спустя Базиль носил сухое тряпье под крайние пустые нары, в один и другой конец барака; притащил свой тюфяк, разорвал его и разворошил солому. Дверь была заперта изнутри на засов. Базиль привязал запор веревкой и затянул узлы накрепко. Когда все было готово, он поджег солому под нарами в одном углу и, не оборачиваясь, побежал в другой, подпалил и там, отбежал к стенке, прижался к ней и стал ждать, когда разгорится. Большой пук соломы, немного слежавшейся, запылал не сразу… но вот запылал, осветил пол, проход между нарами. Можно было теперь ожидать, что люди проснутся. Они проснулись, казалось, все сразу, но разбудил их один, завопивший жалобно:
—
Дальше все обстояло просто, еще проще, чем днем.
Когда с пожаром прикончили (его потушили водой из бочки, босыми ногами и мокрыми армяками), кто-то сорвал запор с двери, — не удержала его веревка, — люди двинулись на Базиля, прижавшегося к стене, и он понял все. Он вскочил на нары, чтобы успеть прокричать:
— Трусы смердящие! Жизни вам жалко! Да вы и без того дохлые! Лучше сгореть, чем гнить заживо! Я вас жалеючи…
Его сдернули за ногу на пол.
— А пенсии вам не дадут, — закричал он с полу, — я знаю! Я от хозяина знаю!
Его ударили кулаком, ногою, плюнули в лицо своею страшной слюной, потом навалились гуртом, мелькнул засов, и когда через минуту толпа расступилась, Базиль уже не был живым молодым человеком, талантливым, одиноким, желавшим себе блистательной карьеры.
Тело его запихали под нары и тут же, в проходе, стояли, опять сбившись в кучу, трясясь от болезни и возбуждения, стояли, не понимая, зачем посягал он на их жизнь, и без того загубленную.
— Ой, вы, — тихо сказал наводчик, тот, что работал с Базилем. — Ведь зря убили. А заодно отвечать, так рушь все, братцы!
Когда прибыла рота солдат, оцепила двор и постройки завода, золотильная мастерская была уже разрушена.
Можно было считать, что ее разнесли во славу Базиля, запалившего страсть к двойной расправе.
ВЫСОЧАЙШЕ УТВЕРЖДЕННЫЙ ЦЕРЕМОНИАЛ
поезда Их Императорских Величеств
и
Их Императорских Высочеств
из Зимнего Дворца
на освящение
Санкт-Петербургского кафедрального
Исаакиевского собора
30 числа мая 1858 года
1. В десять часов утра, по разосланным повесткам, соберутся особы, участвующие в поезде с Их Императорскими Величествами и Их Высочествами в Зимний Дворец, а члены Государственного Совета, министры, сенаторы, придворные дамы и кавалеры, статс-секретари, генералитет, штаб- и обер-офицеры гвардии, армии и флота, гражданские члены первых четырех классов, все прочие знатные обоего пола особы и купцы первых двух гильдий, не участвующие в поезде, — прямо в Исаакиевский собор.
2. К этому времени будут расставлены войска по распоряжению военного начальства.
3. Рота дворцовых гренадер в целом составе, со знаменем, будет занимать почетный караул при Исаакиевском соборе, как равно и посты при входных вратах оного.
4. В десять с четвертью часов Государь Император и Государи Великие князья с Их Королевским Высочеством принцем Виртембергским, герцогом Мекленбург-Стрелицким и принцами Ольденбургскими изволят выйти из Дворца и в воротах оного сесть на коней, после чего Его Величество изволит придать начальство над находящимися в строе войсками.