Фальшивая Венера
Шрифт:
Я стоял, словно столб, к которому привязывают гондолы, вокруг меня сновали толпы туристов, а я думал: «Черт побери, как мне удалось вслепую пересечь пол-Венеции, от церкви Сан-Себастьяно в Дорсодуро до Сан-Паоло и моста Риальто, и при этом не свалиться в воду?»
Затем я нырнул в бар и выпил залпом стаканчик граппы, потом еще один, а потом пива. Какое-то время разглядывал туристов, а когда показалась группа людей в нарядах семнадцатого столетия, я заморгал и пропустил еще один стаканчик граппы, и они исчезли.
Потом я зашел в интернет-кафе и проверил во Всемирной паутине. Все сошлось: Веласкес и Рубенс действительно встречались, когда Рубенс приехал в Мадрид с дипломатической миссией, а также чтобы написать портрет
Самое странное во всем этом было то, что я вроде бы даже радовался этому продолжающемуся безумию, потому что, несмотря на фантазии о Веласкесе, я по-прежнему оставался самим собой, если ты понимаешь, о чем я. Собой, Чазом Уилмотом. Стилизатором, собирающимся подделать картину. А не тем типом в Нью-Йорке, о котором мне не хотелось даже думать. Маленькая дощечка, за которую я держался в стремительном водовороте, но ничего другого у меня не было. Выйдя из кафе, я вернулся в гостиницу, собрал вещи и пил в местном баре до тех пор, пока не дошел до нужной кондиции, чтобы лечь спать. Я спал, затем проснулся.
Пробуждение принесло волну ужаса. Я поспешил проверить. Уф, по-прежнему это был я.
Мы вылетели на частном самолете из маленького аэропорта Ничелли, расположенного к востоку от города. Это был крошечный «Гольфстрим-2», и я пытался изображать спокойствие, как будто мне было не привыкать к подобным средствам передвижения, к тому же отныне я должен был даже научиться их любить, но единственным, кого я мог поразить своей игрой, был Франко, не обращавший на меня внимания. В салоне нас было двое, если не считать очаровательной молодой женщины, которая всячески пыталась нам угодить. Я выпил бутылку шампанского, охлажденного как раз до нужной температуры, в память об отце, меня немного развезло, и я стал думать, что произойдет, если я превращусь в Веласкеса на борту самолета. Сойду ли я с ума? Я хочу сказать, еще больше.
Франко пил только кофе, вероятно, потому что он был на службе, и читал итальянский журнал о спорте. Молчаливый парень этот Франко. Я спросил у него, на кого он работает, и он ответил, что на синьора Креббса, хотя мы оба знали, что это неправда. Впрочем, подумал я, быть может, Креббс лгал. Быть может, никакой Большой шишки за всем этим нет, и Креббс сказал об этом, чтобы меня напугать. Но мне не было страшно, по крайней мере я не боялся предстоящей работы. Что уж тут кривить душой, за миллион долларов Креббс купил меня с потрохами.
Помню, я изучал голову Франко, похожую на одного из римлян Мазаччо, [79] — жестокая красота без намека на садизм. Боевик, как таких называют, профессионал. Убьет ли он меня, если ему прикажут? Вне всякого сомнения. И тут я с удивлением обнаружил, что ничего не имею против своего нынешнего положения, особенно по сравнению с тем, как я мог бы к этому относиться, если бы в свое время у меня был выбор. До девятнадцатого столетия большинству великих художников приходилось всю свою жизнь быть в окружении тех, кто за горсть монет, не задумываясь, перерезал бы глотку. В этом было что-то причудливое, что-то бесконечно далекое от так называемых «ценителей искусства» из Манхэттена, пьянящее и дающее силы, словно чистый кислород.
79
Мазаччо (наст имя Томмазо ди Джованни ди Симоне Кассаи, 1401–1428) — итальянский художник, крупнейший представитель флорентийской живописи раннего Возрождения.
Мы приземлились в Риме и приехали на «мерседесе» в дом на виа Л. Сантини, одной из тех маленьких улочек, которые отходят от площади Козимато в Трастевере. Весь дом был в нашем распоряжении. На первом этаже находился мебельный салон, торгующий поддельным антиквариатом, который мастерили во внутреннем дворе. Мне отвели уютную трехкомнатную квартиру на втором этаже, а еще выше располагалась студия. Когда мы приехали, Франко передал меня пожилому типу по имени Бальдассаре Тассо, который должен был помогать мне в работе. Судя по всему, это был главный специалист по подделкам. Синьор Тассо показал мне студию, где мне предстояло работать, и объяснил, что все поверхности помещения, пол, потолок и стены, были очищены до слоя семнадцатого века или более ранних, весь мусор собрали пылесосом, затем все тщательно вымыли и напоследок снова прошлись пылесосом. Окна были наглухо заделаны, а весь воздух поступал из вентиляционной трубы, подсоединенной к насосу и фильтру, который был предназначен улавливать и задерживать все относящееся к двадцать первому веку. Я должен был входить в студию через прихожую, где мне нужно было снимать с себя всю одежду, кроме той, что сделана из кожи, хлопка, льна и шерсти. Мне предстояло работать в зоне естественных волокон, ибо какая жалость, если после стольких трудов в краске будут обнаружены частицы нейлона или полиэтилена! Обстановка состояла из старинного деревянного мольберта, старых столов, стульев и дивана, принадлежащих той эпохе. На последнем этаже жили синьора Даниэлло, кухарка, и ее дочь с малышом. Я, Франко и Тассо поселились в квартире. Все были радостные как умалишенные, кругом одни улыбки.
Когда мы устроились на новом месте, Франко вручил мне конверт с кредитной карточкой «Мастеркард», выданной «Дойче-банком», — я не помнил, чтобы подавал заявление на ее выдачу, но, по-видимому, именно так делались дела в моей новой жизни. Мы пообедали — рис с помидорами, сыром и курицей оказался превосходным; дочь синьоры Даниэлло, чье имя я не расслышал, выполняла обязанности горничной и прислуживала за столом, и, по-моему, у Франко были кое-какие виды на нее. После обеда и короткого отдыха я прошелся по виале ди Трастевере, нашел банкомат, сунул карточку в щель и снял пятьсот евро на карманные расходы, попутно выяснив, что располагаю доступным балансом в сто тысяч евро.
Возвращаясь домой, я буквально парил над старинной булыжной мостовой. Франко с встревоженным видом ждал у двери; он осведомился, где я был, я ему ответил и спросил, нет ли какой-то ошибки с моим банковским счетом, на нем так много денег, а он сказал, нет, синьор Креббс щедро расплачивается с теми, кто на него работает. И тут широкая улыбка. У меня возникло ощущение, что Франко рад моему возвращению, так как ему полагается постоянно присматривать за мной.
Я решил, что мне пора приниматься за работу, прямо немедленно, и поднялся в студию, где застал Бальдассаре снимающим оберточную бумагу с плоского предмета. Закончив, он поставил этот предмет на мольберт. Это оказался холст размером пятьдесят на семьдесят дюймов «Бегство в Египет», такой темный и грязный, что с трудом можно было разобрать, какое это бездарное дерьмо, работа какого-то подражателя Караваджо, не умеющего рисовать.
— Что вы об этом думаете, синьор? — спросил Бальдассаре.
Я сделал вид, будто меня сейчас вырвет, и он рассмеялся.
— Чья это мазня? — спросил я.
— Имя художника стерлось из истории, но картина относится приблизительно к тысяча шестьсот пятидесятому году, она была написана в Риме, и использован такой же льняной холст тончайшего плетения, какие любил Веласкес. Так что мы очистим его от этого дерьма и вы будете писать на замечательном клеевом грунте семнадцатого века.