Фамильная честь Вустеров. Держим удар, Дживс! Тысяча благодарностей, Дживс!
Шрифт:
— Пообедаете у меня?
— Я не в Лондоне. Я звоню из дому. Ты можешь, как ты выражаешься, быть полезен своим приездом ко мне. Сегодня, если у тебя получится.
— До чего приятно это слышать, старая прародительница. Ваше приглашение меня очень обрадовало, — сказал я, всегда готовый воспользоваться ее гостеприимством и вновь переведаться с бесподобными съедобностями, которые стряпает ее замечательный французский повар Анатоль, благодетель пищеварительных трактов. Я всегда жалею, что у меня нет запасного желудка, чтобы поручить и его заботам Анатоля. — Сколько я буду у вас
— Сколько пожелаешь, беспечный ты мой. Я дам тебе знать, когда пора будет выметаться. Главное — чтобы ты приехал.
Конечно, я был, как и всякий бы на моем месте, тронут той настойчивостью, с которой она добивалась моего визита. А то в кругу моих знакомых слишком многие, приглашая меня в гости, специально подчеркивают, что ждут меня только на выходные, и обязательно говорят, что самый удобный обратный поезд отходит в понедельник утром. Я улыбнулся еще шире.
— Очень мило, что вы меня пригласили, ближайшая родственница.
— Ну, разумеется, мило.
— Предвкушаю радость свидания с вами.
— Еще бы.
— Каждая минута до нашей встречи будет казаться мне часом. Как дела у Анатоля?
— Ты только о нем и думаешь, прожорливый поросенок.
— Что делать? Вкусовые ощущения устойчивы. Как поживает его искусство?
— Оно в расцвете.
— Прекрасно.
— Медяк говорит, что кухня Анатоля стала для него откровением.
Я попросил ее повторить. Мне послышалось, будто она сказала: «Медяк говорит, что кухня Анатоля стала для него откровением», — хотя я знал, что она не могла так сказать. Но оказывается, все-таки сказала.
— Медяк? — переспросил я, не веря своим ушам.
— Гарольд Уиншип. Он просил называть его Медяком. Он живет сейчас у меня. Говорит, что он твой приятель, в чем он, конечно, никогда не признался бы, если бы не существовали веские улики. Вы ведь знакомы? По его словам, вы вместе учились в Оксфорде.
Я издал возглас радости, а она сказала, чтобы я не смел больше так орать, иначе она взыщет с меня компенсацию за свои лопнувшие барабанные перепонки. В общем, как говорит старинная пословица, горшок стал чайнику за копоть пенять: мои-то барабанные перепонки были на пределе с самого начала переговоров.
— Знакомы? — повторил я. — Знакомы — не то слово. Мы были просто как… Дживс!
— Да, сэр?
— Как звали ту парочку?
— Простите, сэр?
— В Древней Греции, если не ошибаюсь. Ее часто поминают, когда заходит речь о закадычной дружбе.
— Вы имеете в виду Дамона и Пифия, сэр?
— Точно. Мы были просто как Дамон и Пифий, старая прародительница. Но что он делает в ваших пенатах? Я не знал, что вы с ним знакомы.
— Мы и не были знакомы. Но его мать — моя старая школьная подруга.
— Понимаю.
— И когда я узнала, что он баллотируется в парламент на внеочередных выборах в Маркет-Снодсбери, я написала ему, что он может расположиться у меня. Это гораздо лучше, чем прозябать в гостинице.
— В Маркет-Снодсбери идет избирательная кампания?
— Вовсю.
— И Медяк один из кандидатов?
— Он выдвинут от консерваторов. Ты, кажется, удивлен.
— Еще как. Можно даже сказать, потрясен. Я
— Пока трудно сказать. В любом случае ему необходима всесторонняя помощь, поэтому я хочу, чтобы ты приехал и поагитировал за него.
Я в раздумье пожевал нижнюю губу. В такую минуту следует проявлять осмотрительность, а то еще мало ли что.
— Что от меня потребуется? — осторожно поинтересовался я. — Мне не придется целовать младенцев?
— Конечно, нет, тупица ты беспросветный.
— Я слышал, что предвыборные кампании в основном состоят из целования младенцев.
— Да, но целовать их должен бедняга кандидат. Ты будешь ходить по домам и агитировать жителей за Медяка, больше от тебя ничего не потребуется.
— Тогда можете на меня положиться. С этой задачей я справлюсь. Старина Медяк! — сказал я, растрогавшись. — Встреча с ним согреет мне душу, ну, и все такое.
— Душу и все такое ты сможешь согреть уже сегодня. Он на день приезжает в Лондон и хочет с тобой пообедать.
— Ух ты! Прекрасно. В котором часу?
— В полвторого.
— Где?
— В гриль-баре «Баррибо».
— Я буду там. Дживс, — сказал я, повесив трубку, — помните Медяка Уиншипа, который был для меня когда-то тем же, чем Дамон был для Пифия?
— Да, сэр, конечно.
— В Маркет-Снодсбери идет избирательная кампания, и он кандидат от консерваторов.
— Та к я и понял из слов вашей тети, сэр.
— Вы что, слышали, что она говорила?
— Почти беспрепятственно, сэр. У мадам довольно пронзительный голос.
— Это уж точно, пронзает, — сказал я, потирая ухо. — Не легкие, а прямо кузнечные мехи.
— Исключительная сила звука, сэр.
— Неужели тетя пела мне колыбельные, когда я был крошкой? Наверно, нет, иначе я с перепугу решил бы, что взорвался отопительный котел, и вырос заикой. Но все это несущественно, главное — что мы сегодня отбываем к ее шалашу. Я пообедаю с Медяком. В мое отсутствие упакуйте, пожалуйста, всякие там носки-галстуки.
— Слушаюсь, сэр, — ответил он, и мы больше не возвращались к разговору о клубной книге.
Глава 3
Через несколько часов я отправился на свидание, испытывая неподдельную радость. Медяк — мой старинный приятель, может быть, не такой старый, как Копченая Селедка или как Китекэт Поттер-Перебрайт, с которыми я «топтал траву родных полей» [42] в приготовительной школе, пансионе и университете, но, безусловно, очень давнишний. Мы занимали в оксфордском общежитии соседние комнаты, и не будет преувеличением сказать, что с той минуты, как он заглянул ко мне за сифоном для газировки, мы с ним стали как родные братья и оставались столь же близки после того, как покинули этот центр науки.
42
Роберт Бернс. Старая дружба.