Фанданго (сборник)
Шрифт:
– Мюргит, – сказал Фильс, – вы как?
– Почти ничего, – простодушно ответил юноша, краснея. – Я только обошел перила речной башни.
– Свидетели?
– Стабер и полицейский Гунк.
– Эсмен, вы?
– Я, – сказал Эсмен, – увлекся мелким спортом. Я останавливал спиной трамвай и автомобили. Ни один не переехал меня.
– Это и видно, – заметил Фильс, улыбаясь мне. – Свидетели?
– Трое мальчишек-газетчиков №№ 87, 104 и 26.
– Стабер!
– Была дуэль. Я стрелял вверх, а враг мимо в двадцати шагах.
– Свидетели?
– Капитан Хонс, полковник Риго и врач Зичи.
– Бартон!
– Вчера, – загудел Бартон, – я выплыл через пороги у Двухколенного поворота при низкой воде
– Почтенно, – сказал Фильс. – Ну, а вы, господин Суарт?
Слепой поднял голову, направляя стекла очков мимо лица Фильса.
– Я, – тихо заговорил он, – выпил из трех стаканов один: два были с чистым вином, а третий с не совсем чистым.
– Свидетели?
– Мой брат.
– Теперь Гельвий.
– Я ничего не делал, – сказал Гельвий, – я спал. И видел во сне, что ем хлеб, вымазанный змеиным ядом.
– Свидетелей не было, – кратко заметил Фильс. – А я, господа, повторил несколько раз вот что, – Фильс показал револьвер. – Он на шесть гнезд. Я вкладывал один патрон, поворачивал барабан несколько раз и спускал курок, держа дуло у виска. Именно это я хочу сделать сейчас.
– Если не будет выстрела – только чикнет, – заметил Эсмен.
– Да, чикнет, – спокойно возразил Фильс, – но ведь это интересно мне.
– Разумеется, – подтвердил Гельвий. – Ну, покажите!
Как ни был я равнодушен к своей и чужой жизни, все же последующая сцена произвела на меня весьма неприятное впечатление. Фильс, под внимательными взглядами членов оригинального союза, сунул в блестящий барабан револьвера один патрон, перевернул барабан быстрым движением руки и взял дуло в рот. Не желая быть смешным, я воздержался от всякого вмешательства, хотя несколько волновался. Глаза всех были устремлены на движения пальцев правой руки Фильса; он сдвинул брови, как бы сосредоточиваясь на чем-то важном и известном только ему, затем кивнул головой и нажал спуск.
Правда, был лишь один шанс против пяти, что безумец размозжит себе череп, но я почему-то приготовился именно к этому, и напряжение мое, встретившее вместо ожидаемого – по чувству нервного сопротивления – выстрела металлический спуск курка, осталось неразрешенным. Неожиданно меня потянуло сделать то же, что сделал Фильс, отчасти из солидарности; но в большей степени толкнул меня к этому острый зуд риска, родственный неудержимому стремлению некоторых людей переходить трамвайные рельсы почти вплотную к пробегающему вагону. Пока члены союза критиковали выходку Фильса, находя ее, в общем, мало эффектной, хотя серьезной, я, выбросив из своего револьвера пять патронов и перекрутив барабан, сказал:
– Фильс, мы всегда ведь играли вместе, посмотри, что будет со мной.
– А?! – сказал Фильс печально. – Тебя тоже знобит? Хорошо; прощай или до свидания.
Я закрыл глаза и, невольно холодея, нажал спуск. Курок щелкнул возле уха отвратительным звуком; я опустил руку, поморщившись. В забаве был скверный цинизм.
Никто не повторил за мной этого опыта, и разговор после некоторого молчания стал общим. Через полчаса Карминер прочел нам коротенькую диссертацию о «Законах Мертвого Духа», а Бартон затеял с Гельвием спор о гашише; Гельвий сказал:
– Гашиш плюс я – другой человек. Я желаю быть я.
Бартон возразил:
– Я же не хочу этого, я надоел себе.
Устав, я условился с Фильсом относительно следующего нашего свидания.
– Что же, – сказал на пороге Фильс, – как зонтик?
– Зонтик, – заметил я, – странноват, да. Но лучше смолчим. Я ухожу без сожаления; вкусы различны.
– Так, – сказал он, прощаясь, – к этому не привыкнешь сразу.
И я вышел на улицу.
Вернувшись к себе, я понял, что не усну. Перед моими глазами, сменяясь
Глубоко задумавшись, просидел я, не зажигая огня, до рассвета, когда, посмотрев в окно, увидел перед воротами гостиницы серую верховую лошадь под высоким седлом и слугу, державшего ее в поводу. Через минуту из ворот вышел человек.
Я не могу отказать себе в удовольствии описать этого человека подробно. Человечество иногда выдвигает фигуры и лица, достойные глубокого зрительного анализа, без чего заинтересованный наблюдатель не всегда уяснит главное в поразившей его внешности; подобная внешность, лишенная оригинальности дурного тона, очень красноречиво и убедительно заставляет думать, что содержательность зрительных впечатлений не уступает книге; искусство смотреть для очень многих еще тот самый всемирный, но не изученный язык, о котором ревностно твердят нам эсперантисты.
Незнакомцу на взгляд было сорок пять – пятьдесят лет. Плечи его, хотя в остальном он не был ширококостным, угловатые и широкие, позволяли рукам висеть свободно, не прикасаясь к туловищу. Под черными волосами, составляющими как бы продолжение черной шапки, прятались уши; глаза сходились у переносья, линии костлявого носа и лба составляли одну прямую. Глаза резко освещали лицо… От висков до третьей пуговицы жилета струилась бараньим мехом черная борода. В лице вошедшего именно – все струилось; другим выражением я не точно определил бы то общее, что есть в физиономии каждого человека; упомянув уже об отвесной линии лба и носа, я перейду к остальным чертам: опущенные углы бровей, глаз и рта, с твердой линией губ; падающие в бороду усы; волосы, выбивающиеся из-под шапки и дающие, благодаря густоте, подлинную иллюзию тяжести, – все струилось отвесно, подобно скованному льдом водопаду. Незнакомец был одет в черную суконную блузу, серый, поверх блузы, жилет с синими стеклянными пуговицами, кожаные брюки и сапоги на толстых подошвах; единственной роскошью были серебряные шпоры с глухо звеневшими колесцами.
Рассматривая этого человека, я невольно позавидовал ему. Мне предстоял день убийственного безделья; он же, вероятно, собирался делать хорошо известное, нужное для него дело и был поглощен этим. Смутное решение зародилось во мне, скорее – представление о движении, в котором, как всегда, я находил некоторое рассеяние. Я думал, что мои нервы требуют настоящего утомления. Продолжая обдумывать это, я позвонил и спросил заспанного слугу о неизвестном всаднике.
– Это охотник, – сказал слуга, презрительно посмотрев в окно, – дикий и необразованный человек; он когда останавливается у нас, то спит в конюшне вместе со своей лошадью.