Фанфики
Шрифт:
Но вот я смотрю на рябиновского мужичка, которого мы писарем посадили. Нормальный парень, ногу при погрузке попортил — вот и попал в писарчуки. Когда-то в детстве выучился грамоте, как многие мальчишки в это время в городках и боярских усадьбах. С тех пор и одного А4 не исписал. А зачем?
Мучается — бересту карябает. Высовывает от напряжения язык, постоянно вытирает рукавом выступающий пот, весь скособоченный, скукоженный…
Я могу весь дерьмом изойти, могу его на то же самое перевести — стенографисткой он не будет. Медленно, по буковке: «х-а-л-а-т п-а-р-ч-о-в…»…
—
— Пиши «ук».
Фиг его знает как правильно по здешней грамматике.
Но если меня здесь не будет — он «зависнет». Побежит меня искать. Со второго-третьего раза скажет себе:
— да ну его, тяжко бегать, пропустим-ка этот халат.
Неучтённое — хозяйским не считается. Вещица попадёт не в мои, господские, закрома, а в его торбу. Он поймёт, что имущество, в момент, когда оно от старого, покойного хозяина уже ушло, а к новому ещё не попало — очень легко сделать своим.
Это станет «нормально»: оторвать кусочек — себе лично. Граница «допустимого» сдвинется и поползёт.
Сначала — хабар, добыча, потом — просто приход. Потом — лежит ненужное.
«Плохо лежало» — русская народная аргументация для каждого факта кражи.
Дальше — чужое, нужное, «лежит хорошо», но… если клиент сильно вякать не будет… или его заткнуть можно…
Мне не денег жалко. «Деньги — навоз. Сегодня нету — завтра воз» — русская народная мудрость. Мне нервов своих жалко: как скоро мне придётся смотреть в глаза его вдове и сиротам?
Потому что против ГГуевого восторга коллективного грабежа у меня природный иммунитет — «жаба» называется.
Развращать души русских людей дармовщиной, как делал батька Махно, кидая награбленное в городах, с тачанок в лес жадных на халяву селянских ручек, как делали до него десятки «борцов за народное счастье» включая Разина, Булавина, Хмельницкого… подкупать души православные ворованным… — не буду.
Не потому, что я такой… чистенький, идейный… Я — жадный. Я чётко ощущаю права собственности. Моей — прежде всего.
То, что это «моё» я собираюсь использовать на строительство, обучение, всякий разный прогрессизм… — «отдать людям» — это моя личная воля. Воровать у меня — эту волю уменьшать, урезать. «Воли своей не отдам никому!».
Этот парнишка, когда я уйду, ступит на «воровскую дорожку». Не потому, что он сволочь, а просто потому, что я не сумел организовать его труд, не предусмотрел его обучение, не озаботился писарем… Мой прокол — не его. Но со временем на меня будут смотреть вдова и сироты казнённого мною придурка.
Как говаривала одна моя знакомая:
— Шо ви делаете мине нервы?! Не делайте!
Коллеги-попаданцы, понимаете ли вы, что, не внедряя эффективные системы учёта и контроля, вы ввергаете массы ваших людей, ваш народ в разврат наглого, безграничного и, часто, бессмысленного воровства?
По «Вию»:
«Богослов Халява был рослый, плечистый мужчина и имел чрезвычайно странный нрав: все, что ни лежало, бывало, возле него, он непременно украдет…
…вдруг нос его почувствовал запах сушеной рыбы. Он глянул на шаровары богослова, шедшего с ним рядом, и увидел, что из кармана его торчал преогромный рыбий хвост: богослов уже успел подтибрить с воза целого карася. И так как он это производил не из какой-нибудь корысти, но единственно по привычке, и позабывши совершенно о своем карасе, уже разглядывал, что бы такое стянуть другое, не имея намерения пропустить даже изломанного колеса, — то философ Хома запустил руку в его карман, как в свой собственный, и вытащил карася».
Сидим себе, «упорядочиваем изъятое», вдруг, обманувшийся тишиной, влетает младший стольник.
Подчинённый, наверняка — подельник. В руках свёрток небольшенький. Я уже говорил — карманов в здешних одеждах нет.
Тяну свёрточек к себе — как-то… не отдаёт. Забрал, развернул — четыре серебряных ложки типа десертных. У одной — ручка погнута.
— Это что?
— Дык… господин стольник велел… какая посуда погнутая или поломанная… принесть для починки…
Разгибаю ручку ложки. Серебро здесь — мягкий светло-серый металл.
Блестящие твёрдые монеты, в Англии, например — делать не умеют, поэтому английскому королю пришлось лет 10 назад дать гамбургским купцам кучу привилегий — чтобы они английское серебро чеканили. Так возникла самая первая в истории Ганза.
— Вот, отогнул и… починил. А остальные и вовсе добрые.
Похоже, подручный не в курсе смерти своего господина — вот и несёт околесицу. И ещё несёт примерно кунскую гривну ворованного серебра. Для крестьянина по «Русской Правде» — цена всего урожай жита за два года.
— Ноготок, Чимахай. Возьмите страдальца да отведите в поруб. Надо здешние… местности обживать. И расспросите… подробненько.
— Про что?
— А вот про это. Кто, чего, сколько, когда… и где спрятал.
Объяснил Ивашке порядок проводимой фактической ревизии имущества покойного, классификацию и места складирования, сам пошёл протокол допроса писать.
Как-то не вспоминается ни один ГГ, который у своих слуг протоколистом работал. Может, ГГуи просто не знают о стабилизированной информации? Что такое: поиск внутренних противоречий в тексте, сравнительный анализ информации из разных источников, повторный анализ по вновь вскрывшимся обстоятельствам…? Это только мы, ДДаи понимаем?
«Пособник» колется от одного вида полуразрушенной дыбы. Закладывает весь личный состав усадьбы вперемежку с прошениями о помиловании в слезливо-сопливой форме.
Хреново — главная повариха тоже ворует. Теперь питаться — только сухарями, отравят же сдуру!
Ноготок уныло вздыхает: ему пришлось отложить кнут и взять писало. У него тоже… не скоропись.
Тут по лестнице мат, грохот. Дворник приволок очередного дурня.
Старший конюх велел младшему отнести узелок родственнику в городе. Парень пошёл, но на воротах воротники с моим приказом — никого не впускать, никого не выпускать. Старший конюх — прибежал, сторожу взятку — дал. Тот поломался и начал открывать ворота.