Фантастес. Волшебная повесть для мужчин и женщин.

МакДональд Джордж

Я снова вдохнул полной грудью, но глаза открывать не стал. Мне страшно не хотелось снова смотреть на зимнее море и серое безжалостное небо. Так я и плыл, безвольно и неподвижно, пока не почувствовал чьего–то лёгкого прикосновения. Рядом со мной покачивалась небольшая лодка. Как она сюда попала, я не знал, но она продолжала опускаться и подниматься на волнах, легонько задевая меня кормой и как будто нарочно давая мне знать, что помощь совсем рядом. Борта её были раскрашены в яркие цвета и покрыты блестящей чешуёй, наподобие рыбьей, переливавшейся всеми оттенками радуги.

Я вскарабкался в лодку, улёгся на дно, и меня тут же охватило ощущение безмятежного покоя. Внутри оказалось богатое покрывало из роскошной лиловой ткани. Я поплотнее закутался в него и, прислушавшись к шуму воды, понял, что мой маленький чёлн стремительно несётся вперёд. Но этот шум был совсем не похож на суровый рёв бушующего моря, которое я видел с берега. Я открыл глаза и неожиданно увидел прямо над собой фиолетовый бархат ночного неба, а приподнявшись, с удивлением убедился, что плыву по летнему морю в последних отблесках тёплого южного вечера. Солнечный ореол ещё цеплялся за горизонт кончиками самых длинных лучей, слабо мерцающих в воде, и совсем не хотел исчезать. Здесь царили вечные сумерки. Звёзды, огромные и серьёзные, как детские глаза, с любовью взирали на воду, а их сверкающие отражения словно всплывали из глубины, чтобы поскорее очутиться в объятиях своих небесных собратьев.

Я посмотрел вниз, и моему взору открылось ещё одно чудо. Смутно проглядывая сквозь толщу волн, подо мной проплывало всё моё прошлое. Мимо пробегали поля и луга моего детства, классные комнаты, где я когда–то корпел над книгами, улицы больших городов, где

я когда–то жил, и многочисленные сборища мужчин и женщин, среди которых я изнывал от тоски, пытаясь найти душевное отдохновение. Видения эти были неясными и туманными, и порой мне казалось, что море подо мной совсем мелкое, и это всего лишь причудливые скалы и густые морские заросли, обманывающие моё зрение, волшебной силой фантазии преображаясь в знакомые места и предметы.

Однако время от времени мне чудилось, что совсем рядом, под водой, погрузившись в сон, лежит тот или та, кого я когда–то любил. Их сомкнутые веки дрожали, словно вот–вот готовы были раскрыться, а руки слегка поднимались мне навстречу, как будто и во сне жаждали найти утешение родных рук. Но, быть может, это всего лишь волны качали их недвижные тела.

Вскоре я заснул, обессилев от упоительной усталости. В этих чудных сумерках мне снились несказанно радостные сны — о воскресшей дружбе, о вновь обретённых узах, о любви, уверявшей меня, что она никогда не умирала. Лица, которые давным–давно исчезли, теперь улыбаясь повторяли, что не знают тлена; я просил прощения, и мне даровали его с такой пылкой и бескрайней любовью, что я почти радовался тому, что согрешил. Я проснулся с таким чувством, что меня осыпали столькими поцелуями и одарили такой любовью, что больше уже нечего было и желать. Лодка моя тем временем пристала к травянистому берегу какого–то островка.

Глава 19

В безмятежном покое, в неизменной простоте я непрерывно несу в себе

сознание всего Человечества.

ШЛЕЙЕРМАХЕР. МОНОЛОГИ

Твои слова — любви родник,

Воды живой струя.

Что для очей — прекрасный лик,

Для слуха — речь твоя.

АВРААМ КАУЛИ

Дна не было видно даже у самого берега, и я выпрыгнул из своей лодочки прямо на упругий дёрн. Весь остров был сплошь покрыт шелковистыми травами и луговыми цветами, невысокими, хрупкими и изящными, но деревьев я не увидел. Тут не было даже кустарника, который поднимался бы над стеблями травы. Только возле маленькой хижины, видневшейся неподалёку от края воды, я увидел заросли душистого ладанника, образующие некое подобие тенистого алькова; каждый вечер его ветви роняли на землю распустившиеся за день соцветия. Весь остров лежал как на ладони на виду у моря и неба и нигде не возвышался над волнами больше, чем на несколько футов, а его берега сразу же обрывались в неведомую глубину. Казалось, здесь не бывает ни приливов, ни бурь. Бездонные, ясные, зеркально гладкие воды медленно, словно пульсируя, поднимались и опускались у края земли, как будто это был вовсе не морской остров, а берег неторопливой, полноводной реки, и в душе моей воцарилось ощущение неизбывного покоя и полноты.

Я направился к хижине, и все цветы моего детства подняли на меня из травы свои ясные детские глазки. Сердце моё, умягчённое недавними снами, преисполнилось к ним печальной и нежной любовью. Они показались мне малыми ребятишками, необыкновенно сильными в своей беспомощной доверчивости.

Солнце уже наполовину скатилось по западному склону неба и сияло мягким золотом, а в мире трав и полевых цветов начал оживать ещё один мир, населённый вечерними тенями. Хижина оказалась квадратной, с низкими стенами и высокой пирамидальной крышей из длинных стеблей камыша, чьи увядшие соцветия свисали по краям со всех сторон. Надо сказать, что почти все строения, попадавшиеся мне в Волшебной стране, были похожи на крестьянские домишки, какие строят у нас в деревнях. К двери не вело ни одной тропинки, и вообще я не заметил на этом островке ни одной дорожки, протоптанной человеческими ногами. Казалось, хижина растёт прямо из земли.

Пока я не заметил в ней ни одного окна, только дверь в ближней ко мне стене. Я подошёл к ней и постучал.

— Войдите, — ответил изнутри самый дивный голос, который мне до сих пор приходилось слышать.

Я повиновался. В очаге, разложенном прямо посреди земляного пола, горел яркий огонь, и его дым исчезал в отверстии, проделанном в центре высокой крыши. Над огнём висел котелок, а над ним склонилась совершенно необыкновенная женщина. Мне ещё не доводилось видеть такого старого, сморщенного лица. Морщинки испещряли его повсюду, где только могли примоститься, а кожа была смуглой и древней, как ветхий пергамент. Сама хозяйка была высокая и сухощавая, и когда она поднялась, чтобы поздороваться, я увидел, что держится она прямо, как струна. Только неужели столь чудный голос мог раздаться из этих старческих уст? Какой бы кроткой ни была их улыбка, неужели они действительно способны изливать столь небесную мелодию? Но как только я увидел глаза старухи, мои сомнения вмиг исчезли, ибо глаза эти, большие и тёмно–серые, были совершенно юными, словно принадлежали двадцатипятилетней девушке. Морщинки подступали к ним со всех сторон, веки были набрякшими, тяжёлыми и больными, но сами они оставались неподдельным воплощением тихого света.

— Добро пожаловать, — проговорила хозяйка всё тем же дивным голосом, протягивая мне руку.

Она придвинула к огню старый деревянный стул, знаком пригласив меня присесть, а сама продолжала готовить ужин. Меня охватило блаженное чувство отдохновения и покоя. Мне показалось, будто я — мальчишка, который только что добрался домой из школы, протопав по холмам и оврагам не одну милю наперекор разбушевавшейся пурге. Я неотрывно смотрел на старую хозяйку, готовый от счастья вскочить со своего места и расцеловать её в морщинистые щёки. А когда, сняв котелок с огня, она пододвинула ко мне низенький стол, покрытый белоснежной скатертью, и поставила на него миску с дымящимся кушаньем, я не удержался и, уткнувшись ей в грудь, разрыдался от нестерпимой радости.

— Бедное, бедное дитя, — проговорила она, ласково обнимая меня.

Я рыдал, не в силах успокоиться, а она, мягко высвободившись, взяла ложку и поднесла немного похлёбки к моему рту, уговаривая меня хоть немножко поесть. Чтобы угодить ей, я послушался и, к моему удивлению, смог проглотить целую ложку. Она начала кормить меня, как младенца, придерживая сзади за плечи, пока я не поднял на неё глаза и не улыбнулся. Тут она вложила ложку мне в руку и велела хорошенько поесть, потому что это будет мне на пользу. Я послушался и вскоре действительно почувствовал, что ко мне возвращаются силы. Тогда она подвинула к очагу старомодную кровать, стоявшую возле стены, и заставив меня улечься, присела у меня в ногах и запела. Одна за другой старинные баллады текли из её уст по камням древних мелодий, а голос её был сильным и свежим, как у молодой девушки, поющей от того, что песня переполняет ей душу. Почти все её песни были грустными, но мне в них слышалось утешение. Одну из них я помню и сейчас. Звучала она примерно так:

Ехал сэр Агловаль как–то ночью домой Средь могил по погосту, дорогой прямой. Вдруг от страха скакун его дико заржал, Так что мёртвый и тот бы из гроба восстал, Что под камнем тяжёлым, в земной глубине Опочил в погребальной своей пелене. Но наездник сердито пришпорил коня. Тот волчком закрутился, уздою звеня, И глазами сверкая, как вкопанный встал — Только пот по бокам в три ручья побежал. Смотрит рыцарь: на камне, в ночной тишине Призрак девы несчастной рыдает во тьме. Пряди длинных волос на поникших плечах Тусклым золотом в лунных мерцали лучах, А кресты наверху и тела под землёй Неподвижно дремали под бледной луной. Вдруг запела она с безысходной тоской, Словно ветер осенний над нивой пустой: Ах, как сбиться с пути легко всегда! Лишний вздох, лишний взгляд — и пришла беда. А

потом лишь дожди да седой рассвет. Прежней жизни не жди, её уж нет. Ах, как трудно не сбиться порой с пути! Летней ночью как трудно себя блюсти! Страстный вздох, страстный взгляд, устоять невмочь — И в студёный день обратится ночь. «Не прогневайся, дева, мне дерзость прости, Но рыданья твои я не в силах снести. Светлый призрак, скажи, в чём обида твоя? Может, рыцарский меч отомстит за тебя? Иль молитва простая монашки святой, Словно чаша холодной воды ключевой, Успокоит несчастную душу твою, Сотворив ей обитель в небесном краю? Только взор твой так странно волнует меня, Будто страстью знакомой мне сердце дразня. Я оставлю и землю, и солнечный день, Чтоб с тобою сойти в полуночную тень, Коль согласна со мной ты судьбу разделить И на грудь мне головку свою приклонить». Дева, с возгласом горьким с надгробья вскочив И в отчаяньи руки свои заломив, Рассмеялась с такой неизбывной тоской, Что тотчас мертвецы глубоко под землёй, Застонав, шевельнулись в дубовых гробах, И листва задрожала на тёмных ветвях. «Неужели он снова, с любовью шутя, Ради страсти тщеславной погубит меня? Я однажды поверила слову его, Но из пламенных клятв не сбылось ничего. Он жениться на мне обещал по весне, Только это, должно быть, привиделось мне. А когда моя дочка весной умерла, Я за ней, обезумев, в могилу сошла». «Неужель ты Адела моя? Но постой! Я знавал тебя бедной крестьянкой простой, А теперь ты, как ангел небесный, светла, Словно выпавший снег, твоя кожа бела!» «Но сословий людских между мёртвыми нет, — Дева с кроткой улыбкой сказала в ответ. — Это Смерть нас встречает за кругом земным И величье дарует крестьянкам простым». «Но поведай мне, где наша бедная дочь? Где блуждает она в эту лунную ночь?» «Не тревожься — в соборе Святого Петра Беспечально резвится она до утра. Там во мраке, где дремлет старинный орган, С нею в прятки играет святой Иоанн. Витражи под луной величаво блестят, Все апостолы чинно на месте стоят, Только он потихоньку спускается к ней И подолгу играет с дочуркой моей. И тогда я по свету печально брожу На родные места со слезами гляжу. Но о дочке любимой душа не болит — Знаю, добрый апостол за ней приглядит». «Ты светлее луны и прекраснее дня, Нету девы на свете прелестней тебя!» «Что ж, коль ты не боишься, спускайся сюда, Но не трогай меня, или будет беда. Я слаба, хоть и знаю — да мне ли не знать? — В нашей радости горе таится опять! Всё снесу. Будь что будет. Сядь рядом со мной. Ты ведь любишь меня, хоть любовью земной». Мигом спешился рыцарь, и робок, и смел; Бедный конь его молнией прочь полетел, Но у самых ворот бездыханный упал. А хозяин его на коленях стоял Возле девы прекрасной в восторге немом, В поцелуе извечном забыв о былом, Хоть устами к устам прикоснуться не смел, До рассвета на бледную деву глядел, Неотрывно речам её тихим внимал, Нежным взглядом ей руки и плечи ласкал. Ну а что было сказано тёмной порой, Пусть навеки останется тайной святой. И была эта встреча средь старых крестов Слаще прежней любви, слаще девичьих снов. Как она подарила блаженство тому, Кто когда–то поверг её в смертную тьму, Пусть навеки останется тайной; но тот, Кто воистину любит, блаженство найдёт, Даже взора любимой довольно тому, Не нужны поцелуи для счастья ему. «Приходи ко мне, милая, завтра опять. Каждый вечер я буду тебя поджидать. Мёртвой деве война и нужда не страшны, В целом свете не сыщешь прекрасней жены. Ей забота одна в суматохе людской — Ждать, пока муженёк возвратится домой». И заметили слуги, что их господин Стал частенько бродить в полнолунье один, А в безлунные ночи, кругла и полна, В одинокую спальню входила луна. Из–под кованой двери косые лучи Жутким призрачным светом сияли в ночи, И служанки, привычно на зов торопясь, Пробегали скорее, от страха крестясь, А влюблённые тихо сидели внутри И о чём–то шептались до самой зари. И когда тонкий месяц на небе вставал, Иоанн до рассвета с девчушкой играл, Чтоб несчастная мать до утра побыла С тем, кого на земле удержать не смогла. И любовь их была высока, как луна, Одинока, безгласна и счастья полна. Как–то в сумерках сэр Агловаль задремал, И приснилось ему, что он горько рыдал. Сильный воин бесстрашный, на слёзы скупой, Он рыдал, как младенец, той ночью глухой. Он проснулся: пред ним в полуночной тиши Милый призрак явился, услада души. А во сне он шагал по тропинкам лесным, И Адела предстала, как прежде, пред ним, Но спустился туман, и она без следа Вдруг исчезла, оставив его навсегда. И заплакал наш рыцарь над тягостным сном В покаянном отчаяньи, в горе слепом. Долго он по Аделе погибшей рыдал Но внезапно вокруг лунный свет заблистал, И прекрасная дева явилась пред ним, Сновиденье рассеяв сияньем своим. Вожделенна, как грешной душе благодать, Как отрада для сердца, уставшего ждать. В этот миг обо всём Агловаль позабыл, С пылкой страстью в объятья её заключил. Дева вскрикнула дико, забилась, и вмиг Свет в прозрачном лице охладел и поник. Он от ужаса вздрогнул, очнулся — глядит: А в руках его мёртвое тело лежит. И с тех пор ни с луной, ни в безлунную тьму Светлый призрак уже не являлся ему, Только в ветре порой детский голос звенел, Горько плакал и песенку жалобно пел. Ах, как сбиться с пути легко всегда! Лишний вздох, лишний взгляд — и пришла беда. А потом лишь дожди да седой рассвет. Прежней жизни не жди, её уж нет.