Фантастес. Волшебная повесть для мужчин и женщин.
Шрифт:
«Ах, если бы мне удалось и наяву сделать то, что я сделал во сне! — подумал я. — Если бы мне посчастливилось застать эти статуи врасплох посреди их ночного бала! Ведь тогда, быть может, свершится и всё остальное, пригрезившееся мне ночью, и я увижу здесь свою мраморную принцессу! Уж если моя песня смогла вызвать её к жизни из алебастрового плена, неужели мне не удалось бы пробудить в ней душу и движение сейчас, когда из всех каменных фигур лишь она остаётся холодной и неподвижной?»
Только как это сделать? Как бы тихо и осторожно я ни подкрадывался, как бы быстро не отдёргивал занавесь, всё было напрасно. Во сне я действовал внезапно, поддавшись сиюминутному порыву. Видимо, никакой сознательный, нарочитый замысел мне не поможет. Остаётся одно: отвлечься совершенно иными мыслями, бродя по громадному белоснежному залу в надежде на то, что желание войти возникнет во мне именно тогда, когда я случайно окажусь возле одной из пурпуровых занавесей. Я полагал, что стоит мне лишь поймать верное мгновение, и любой из двенадцати залов откроет мне вход во все остальные. Правда, всё это время я надеялся и на удачу — ведь желание войти должно было пробудиться во мне как раз тогда, когда ближняя занавесь окажется дверью в нужный мне зал.
Сначала жгучая тяга заглянуть за красный шёлк вспыхивала и пульсировала во мне так сильно и часто, что даже тесная вереница причудливых видений не могла вытеснить её из моих мыслей. Да я и не мог довериться этому влечению: оно было слишком неотвязным
Наконец, так оно и получилось. Я метнулся в девятый зал, и моим глазам предстало множество изящнейших фигур, плавно покачивающихся в затейливом танце. Когда я вошёл, они замерли и кинулись было к своим пьедесталам, но, по–видимому, не сделав и двух шагов, поняли, что их застали врасплох, и вернулись к своему занятию (к которому, судя по всему, относились весьма серьёзно), больше не обращая на меня никакого внимания.
Стараясь не мешать плывущим парам, я поспешно пробрался в дальний конец зала, забежал в обходной коридор, оттуда нырнул в следующий зал и вскоре добрался до того самого пьедестала, который видел во сне. Но хотя и здесь танцоры, на мгновение смешавшись, тут же позабыли обо мне, к моему отчаянию заветный пьедестал так и оставался пустым. И всё равно, почему–то я твёрдо знал, что моя дева рядом. Я вгляделся в мрамор, и мне почудилось, что, словно сквозь незримые складки, я вижу на нём неясные очертания белоснежных ножек. Рядом не было ни занавесей, ни глубоких теней, но я прекрасно помнил, как во сне на мою красавицу опустилась тень, и надеялся на силу моей песни: ведь если она расколола алебастр, то и на этот раз рассеет любую завесу, даже если ею окажется тёмный спутник, омрачивший всю мою жизнь.
Глава 15
Александр. Когда ты закончишь Кампаспу?
Апеллес. Закончу? Никогда; ибо в совершенной красоте всегда есть нечто,
превосходящее искусство.
Только какая песня снимет покровы с моей Изиды, если она и вправду стоит передо мной под невидимой пеленой? Я поспешил в белый зал дворца Фантазии, не удостаивая вниманием бесчисленные формы дивной красоты, попадавшиеся мне на пути; они скользили у меня перед глазами, но меня занимало лишь то, что пока было недоступно взгляду. Я долго бродил по гулкому, молчаливому залу, однако песня не приходила: душа моя ещё недостаточно успокоилась.
Только в безмолвии и темноте душевной ночи звёзды внутренней тверди спускаются с высот, звенящих песнями, и одаривают своим сиянием человеческий дух. Все мои старания были напрасными. Если песня не приходит сама, отыскать её невозможно.
На следующий вечер всё повторилось. Я одиноко расхаживал в багровом свечении безгласного зала, а душа моя так же одиноко бродила по залам моего сознания. Наконец я забрёл в один из залов со статуями. Бал только что начался, и я с радостью убедился, что танцоры уже не пытаются от меня таиться. Знакомый пьедестал стоял на том же месте, и на чёрном мраморе всё так же еле уловимо мерцали очертания белых ступней. Внезапно я ощутил рядом с собой некое присутствие. Чья–то живая душа страстно умоляла меня наделить её даром зримо являть себя миру, чтобы она могла одарить меня сиянием своей красоты. И во мне пробудилась песня. Хотя я запел совсем негромко, почти шёпотом, при первых же звуках моего голоса танцоры испуганно вскинулись, по их толпе прокатилась волна дрожи, они врассыпную кинулись к своим пьедесталам и замерли — уже не живыми людьми, а бесчувственными статуями, удивительно похожими на людей, но ограниченными одной единственной позой и выражением лица. Как духовный гром по вселенскому пространству, по залу прокатилась тишина, и песня моя смолкла, испугавшись собственного могущества.
Тут в руке одной из статуй я увидел арфу, струны которой ещё дрожали. Когда её хозяйка в спешке пробегала мимо, эта арфа задела меня за локоть, и, должно быть, поэтому мраморные чары не коснулись её. Я подскочил к статуе, просительным жестом положил руку на её инструмент, и у каменных пальцев (наверное, из–за того, что сама арфа так и не успела окаменеть) хватило силы слегка разжаться. Больше вокруг меня не было ни единого признака жизни. Я схватил арфу и, почти не понимая что делаю, провёл по её струнам и запел:
Стопы дивных очертаний, Что скрываются во мгле И без жалоб и роптаний По нагой идут земле, От изгибов безмятежных Бледно–розовой пяты Открывают мне прилежно Чудо женской красоты. Вверх от щиколотки тонкой В нежной путанице вен Икры плоть скользит вдогонку Твёрдой круглости колен. Как от корня сила жизни По стеблю бежит к листам, Поднимайтесь выше, выше К восхитительным устам. Бёдра млечными волнами Мягко вверх и вширь струясь, Храма стройными столпами К чудным тайнам устремясь, Как по лестнице священной, Ввысь восходят не спеша, И в виденьи сокровенном Содрогается душа. Меж ложбин и плавных склонов Мой пленённый взор скользит, Там, где девственное лоно Под туникой лёгкой спит. В нём величья обещанье, Дивных мыслей благодать, Жизни новой предсказанье И обитель ей под стать. Вечным вздохом средь долины В дымке розовых костров Поднимаются вершины Двух заснеженных холмов. Ближе, ближе час блаженства! Дух мой, слов не находя, Лишь вздыхает, к совершенству Неуклонно восходя. Сердце–царь в любви горячей Двух служанок шлёт своих: Две руки, бредя незряче, Постигают мир живых. А потом, в локтях сгибаясь, Вновь спешат на сердца зов, На груди родной сплетаясь, Отдыхают от трудов. Животворными лучами К стройной шее дух скользит, Что над гладкими плечами Светлой башнею стоит. Он готов своим сияньем Мглу пространства разорвать, Чтоб немое изваянье Ликом гордым увенчать. Но проворными струями Выше линии текут И неслышными шагами За собой меня влекут, Чтоб над милым подбородком Наконец уста узреть, Где молчанье жаждет робко От восторга умереть. Словно в мраморных оковах, Губы сладостные спят. Пусть же с них на крыльях слова Мысли тайные слетят. ТЫ МОЛЧИШЬ? Ужель навечно Замкнут уст твоих альков? Иль Любви бессмертной речи Больше песен, выше слов? Вот рисунок утончённый Гордо–трепетных ноздрей, Что застыли отрешённо В несравненности своей. Глубже тень и глубже тайна Непорочного лица — Вот, очей живых сверканье, Откровенье без конца! О, озёра лунной ночи, Бездны тёмной чистота! Наконец–то эти очи, Словно радости врата, Предо мною распахнутся, И оттуда вновь и вновь Светлым ливнем изольются И желанье, и любовь. Изумлённый и безмолвный, Замираю не дыша: Там в глубинах ярких молний Расправляется душа. В тайниках её навечно Потеряться я готов, В них блуждая бесконечно, Как в морях без берегов. В вечность окна мне открыла, Мир и время укротя, — Дева, ты меня сразила, От любви погибну я! Что за дух живёт смиренно В потаённой тихой мгле? Мнится смысл неизреченный Мне на мраморном челе, Ведь за ним, в пещерах тесных, Средь извилистых ложбин Человечий дух небесных Причащается вершин. Что за дивное величье Там сокрыто от людей, — Ни одно лицо девичье Не раскроет тайны сей. Неприметно розовеет Ушка милого виток, Как для тёмной галереи Тонко сделанный порог. Вздох и плач, сонет и ода Поцелуя звук живой Раздаются в гулких сводах Между небом и землёй. Ты стоишь, моя Даная, В дерзкой прелести своей, На свободу выпуская Водопад густых кудрей, Стан оживший облекая В пенно–призрачный покров: Так луна порой мерцает В лёгкой дымке облаков.Не успел я пропеть и четырёх строк, как на черном пьедестале явно проступили женские ступни самых изысканных очертаний. Я пел, и песня моя словно снимала со статуи незримое покрывало, так что та постепенно представала моему взору, но не уплотняясь из прозрачного воздуха, а словно незаметно вырастая дюйм за дюймом. И всё это время мне казалось, что, несмотря ни на что, передо мной вовсе не статуя, а живая душа прекрасной девы, являющая себя миру и понемногу обретающая плоть и телесный облик, способный выразить все движения духа.
Глава 16
Дочери Цереры не преграда
Даже Стикса многокружный бег.
Но сорвавшей яблоко — из ада
Ей не выбраться вовек.
Я пел, а покрывало всё поднималось; я пел, и признаков жизни становилось всё больше, пока наконец на меня не взглянули глаза, вобравшие в себя всё лучистое великолепие, которое я так тщетно пытался воплотить в своей песне. Каким–то чудом я сумел закончить её, не потеряв головы от восторга и упоения. Душа моя вознеслась, возвысилась собственной песней, и лишь потому я смог выдержать сокрушительное блистание рассвета. Трудно было сказать, кто стоит передо мной — статуя или живая женщина. Казалось, она обитала в тех сферах воображения, где всё предстаёт взору в ярких, сочных красках, но ни у одного предмета нет чёткого очертания. Когда я запел о ниспадающем водопаде кудрей, мерцание её души вдруг начало тускнеть, как последние лучи заката; горевшая внутри лампада погасла, и каменное пристанище жизни засветилось пустым и гладким мрамором. Дева снова превратилась в статую. Но теперь её хотя бы было видно, и это само по себе уже было радостным чудом. Сбывшаяся надежда так потрясла меня, что, не в силах сдерживаться, я подскочил к статуе и, не взирая на здешний закон, крепко обхватил её руками, словно желая вырвать из объятий воплощённой Смерти. Оторвав изваяние от пьедестала, я порывисто прижал его к груди. Но как только ступни статуи оторвались от чёрного подножия, она содрогнулась, затрепетав всем телом. Молниеносно вырвавшись у меня из рук, так что я не успел её удержать, она отпрянула и с укоризненным возгласом: «Ты не должен был ко мне прикасаться!» выскочила в коридор, нырнула за одну из внешних колонн и исчезла.
Я выскочил следом, но не успел добежать до колонны, как до меня донёсся звук закрывающейся двери, который нередко кажется людям самым печальным звуком на земле. На том месте, где исчезла моя дева, покачивался бледно–жёлтый светильник, подвешенный над массивной, грубой дверью, совсем не похожей на всё, что я до сих пор видел во дворце. Остальные двери были украшены затейливой резьбой и либо обиты серебром, либо сработаны из слоновой кости или чёрного или сандалового дерева. Эта же дверь была сколочена из старых дубовых досок, сбитых вместе тяжёлыми гвоздями с большими железными шляпками. Несмотря на спешку я успел увидеть, что прямо под светильником серебряными буквами выложено: Входить только по позволению Королевы Только что мне была какая–то там Королева, когда я торопился догнать свою белую деву? Я с силой дёрнул дверь на себя, рванулся вперёд — и оказался на пустынном, ветреном холме. По всем сторонам возвышались огромные камни, похожие на надгробья. Нигде не было ни двери, ни дворца. Вдруг мимо меня скользнула белая фигура, заламывая руки и причитая: «Ну почему, почему ты не пел мне? Ты должен был просто петь мне и больше ничего!» — и исчезла за одним из камней. Я устремился за нею, но за камнем меня чуть не сбил с ног порыв ледяного ветра. Я поднял голову и увидел в земле огромную и, по–видимому, глубокую яму. Неужели моя дева упала вниз? Как же мне самому спуститься туда? Ни ступенек, ни пологого края у ямы не было. Я бессильно опустился на землю и зарыдал, ибо помощи ждать было неоткуда. Надо было дожидаться рассвета.