Фантастический альманах «Завтра». Выпуск четвертый
Шрифт:
Словом, все. Если бы малыш был голенький — пусть бы он в Советском Союзе прошел эволюцию до одиннадцатой заповеди. Но если он наш, то зачем ему возвращаться назад, чтобы потом еще раз возвращаться?..
— Но почему же тогда вы все меня подталкивали к побегу? Почему сочувствовали мне и проклинали вашу действительность?
— А кто не проклинает свою действительность? Все проклинают. Но далеко не каждый становится перебежчиком.
Что тут оставалось Борису Арнольдовичу? Оставалось ему умолкнуть. Потому что все услышанное вполне вписывалось в
— Ладно, — подвел он итог разговора после долгой паузы, — ладно. Тогда один поплыву. Старость скоро. Тридцать девять уже. Хоть помереть по-человечески. Чтоб не глодали косточки дикие звери.
И Борис Арнольдович стал готовиться к побегу. И готовился до самой осени. До первых дождей. В чем эта подготовка заключалась, знал лишь он сам.
Шмелька за лето подрос, стал совершать в материной сумке длительные путешествия на пастбища и обратно, стал время от времени недовольно покрикивать из этой сумки на мать, а также и на прочих знакомых. Конечно, еще никаких слов он произнести не умел, но это и не требовалось для выражения простых чувств, которые ребенок испытывал. А испытывал он чаще всего почему-то раздражение. Когда чего-нибудь не давали или, наоборот, давали, да не то.
— Чувствует, что скоро сиротой останется, вот и капризничает, — объясняла поведение малыша Нинель. Она, надо сказать, с некоторых пор все сущее объясняла сходными причинами, связанными с Борисом Арнольдовичем. Она напрямую ничего мужу не говорила, а только косвенно выражала к нему и его затее свое отрицательное отношение.
Еще, например, так:
— «Огурцов»-то в дорогу побольше возьми. Чтоб до Советского Союза хватило. Чтоб хвост не отпал. Без хвоста ты там кому нужен? Без хвоста там и своих хватает…
— Возьму, возьму, — отвечал ей в тон Борис Арнольдович, — да только ты сама говорила, не хранятся они долго. Так что, если путешествие затянется, буду рыбу ловить.
И действительно, он приготовил в дорогу нечто похожее на рыболовную снасть — сплел из собственных волос леску, крючок сделал из проволочки, которую подобрал возле резиденции оберпредседателей, рискуя жизнью.
И вот как-то утром он объявил жене:
— Вот и все. Сегодня отплываю. Откладывать больше некуда. А то дожди зарядят, холодно станет.
Нинель заплакала:
— Хоть бы маленько помог сына на ноги поставить, хоть бы до весны еще пожил с нами, а тогда уж…
— Тихо! — вполголоса прикрикнул Борис Арнольдович. — Невмоготу мне уже по деревьям скакать, неужто не видишь! Больше не могу! Ни одного дня!
А в глазах его была такая тоска, что просто смотреть страшно. Видимо, и впрямь человек до предела дошел своего. Нинель всхлипнула и уняла слезы.
Так они в последний раз вместе направились на пастбище. И там весь день молчали. Молчали, пока Борис Арнольдович не набил свой рюкзак под завязку. А после сели друг против друга, стали внимательно и нежно глядеть друг другу в глаза.
— А если дверь будет закрыта, — спросила Нинель, — вернешься назад?
— Так ведь не простят. За попытку к бегству сразу одиннадцатую навесят.
— Может, еще и не навесят.
— Ну да, надеяться на это… Впрочем, я почему-то уверен, что дверь будет открыта. А если нет, что ж, поплыву искать земли ваших предков. Полуостров или Материк. Ну, давай вместе, а? Чего тебе здесь?
Нинель молча покачала головой. Все уже было сказано и обсуждено не раз.
Борис Арнольдович погладил жену по заросшей рыжей шерстью щеке, погладил по головке сына, который при этом попытался цапнуть его за палец накануне прорезавшимся первым зубом, да и стал спускаться вниз.
Он спустился вниз, на шаг отступил от дерева, и сверху, прямо в руки, упал туго набитый рюкзак…
Как Нинель крестила его спину, как беззвучно шептала какие-то слова, Борис Арнольдович уже не видел и не слышал. Он с тяжелым рюкзаком на плече торопливо ковылял к усохшему речному устью, туда, где жалкий пресный ручеек впадал в океан.
Там, свалив поклажу прямо на песок, Борис Арнольдович стал быстро-быстро рыть песчаную дюну руками.
И тут из джунглей донеслось изумленное:
— Эй, люди, смотрите, что это там Борис Арнольдович делает? Его же тигр поймает!
— Арнольдыч, ты чего там? — это уже был другой голос.
— А не задумал ли он нарушить одиннадцатую заповедь? — начал догадываться кто-то.
— Держите его, люди, держите! — это уже вступила Нинель истеричным голосом. — Он хочет покинуть Остров!
Все правильно, бедная женщина обязана была думать о себе и сыне, маленьком Самуиле Борисовиче…
А Борис Арнольдович к этому моменту как раз откопал и шлюпку, и весла. Он перевернул плавсредство вверх дном, вытряхнул из него остатки песка, еще раз перевернул, закинул в шлюпку рюкзак, весла, приналег, и пластиковая посудина легко заскользила по песку.
Толпа общественности все-таки едва не настигла дерзкого беглеца. Он разворачивал шлюпку против волн, а самые отчаянные преследователи в этот момент уже забегали в воду. Один даже успел вцепиться в борт и накренить лодку, но Борис Арнольдович ловко огрел его по руке веслом.
Потом еще некоторые заскакивали в море аж по грудь, но было уже поздно. Уже беглец выгреб на чистую воду. Так он и запомнил людские лица. Разъяренные, завистливые, сочувствующие. И одно — напоминающее икону. Смиренное и всепрощающее. Лицо мадонны с младенцем.
Шлюпка отдалилась от берега, и отважный беглец перестал слышать, что кричат ему вслед стопившиеся на берегу провожатые.
Скоро Борис Арнольдович мысленно отметил про себя то место, где он когда-то был обстрелян с одного из сторожевых судов, сделал еще несколько энергичных гребков, неосознанно стараясь выйти за пределы некой прицельной рамки. А когда стало совершенно ясно, что никаких выстрелов не последует, то берег уже был далеко-далеко. Ни одного лица там уже не представлялось возможным рассмотреть.