Фантастичнее вымысла
Шрифт:
Что ж, возможно, из этого следует, что мы в конечном счете ищем точно такие отношения, которые повторяют то, что…
Я прошел обряд конфирмации в соборе Арунделя, в Суссексе. Я сам родом из Суссекса. Мои родители — из других мест. Точнее, из какого-то затрапезного местечка в Ирландии. Но Суссекс, пожалуй, самое католическое из английских графств; большинство английских мучеников родом именно отсюда, и в детстве этот факт крепко засел в моем сознании.
Моим конфирмационным святым считался святой Томас Мор. Я был английским мальчишкой-католиком, и было в этом нечто вроде самоутверждения,
Единственная область знаний, которая по-настоящему интересует меня, это святость. Мне интересно, кто они, святые. Потому что… Я не знаю, какие они, а мне ужасно хотелось бы знать. Думаю, нам всем не помешало бы хорошенько разобраться в том, что такое человек, который остается человеком и в то же время является святым, соприкасаясь с чем-то возвышенным, причем гораздо глубже, нежели другие люди… Есть несколько святых, которым я очень симпатизирую, и мне хотелось бы узнать о них больше. Святой Франциск — один из них. Иоанн Богослов — еще один…
Есть что-то притягательное в людях — и, как мне кажется, я в чем-то пытаюсь на них походить, — которые стоят особняком. Которые непоколебимо стоят на своем и не желают отступаться. Вы спросите себя: «Почему они не отступятся? Что происходит? Почему? Почему? Почему?»
Я раньше завидовал тем, у кого обнаруживали ВИЧ-инфекцию. Потому что мне казалось, будто такие люди живут какой-то более интересной, продвинутой жизнью, которую мне не суждено постичь. Вот тут-то и возникает святость. Само понятие «святой» состоит в том, что человек живет так, будто готов умереть сегодня вечером. Святой столь плотно соприкасается с реальностью, которая в конечном итоге есть не что иное, как наша смертность, что способен жить на другом уровне бытия… Я поймал себя на том, что влюбился в людей с позитивным мышлением…
Я знаю двоих людей, которые, на мой взгляд, действительно достойны восхищения уже за то, как они воспринимали сбою болезнь, как они жили с ней и преодолевали ее и, умирая, приобрели нечто вроде ореола святости. Есть в этом нечто особенно привлекательное, подобно тому, как нас привлекают мученики. Нас буквально завораживают самоубийцы, взрывающие бомбы… Никто из этик людей не мечтал оказаться в ситуации, в которую они попали, но их отличала некая нетерпимость к глупости и всему преходящему.
Не вдаваясь в особые детали, скажу — у меня был очень, очень, очень бурный, но короткий роман с одним человеком, которого я встретил в Сан-Франциско. Мы случайно познакомились с ним вечером в городе, в одну из суббот. Наш последний контакт представлял собой весьма резкий и едкий обмен электронными письмами. Потом я увиделся с ним, и мы поговорили, причем даже не повышали голос и не ссорились. Мы разговаривали, но мои друзья сказали, что обратили внимание на две вещи. Первое: от них не скрылось, что мы оба явно были взвинчены. Второе:
Было между нами двумя нечто такое, что просто искры летели, когда мы были вместе. И мне думается, что это из-за меня. Это позволяет мне не впадать в скуку.
Когда состоишь в браке, это отнюдь не означает, что становишься менее одинок. Я склонен думать, что, если не проявить должной осторожности, любовные отношения между людьми могут стать самой мощной формой одиночества… Дружба — это то, что ослабляет и облегает одиночество и при этом не подвергает опасности твое «Я» так, как это делает любовь, романтическая любовь. И Томас Мор не был абсолютно одинок. У него имелась дочь, с которой у него были близкие, доверительные отношения, были у него и замечательные друзья.
Это очень важный вопрос: «Почему ты одинок?» То есть я хочу сказать, что одиноки все. Одиночество — это… это сама жизнь. Иное дело — качество нашего одиночества. Важно, чтобы одиночество было качественное. Я по натуре одиночка. Я всегда был одинок, еще с детских лет. Думаю, это нелегко… лично мне нелегко впустить другого человека в мою жизнь.
Кто-то заметил: «Среди натуралов ты гей. Среди англичан ты католик. Среди американцев ты вроде бы как англичанин. В интеллектуальных кругах — ты пролетарий. Среди пролетариев — ты интеллектуал. Ты постоянно выбиваешься из общего ряда».
Наверное, это оборонительная реакция. Потому что республиканцы не желают иметь со мной дел. То же самое и демократы. Правые относятся ко мне с подозрением. Левые тоже. Мне нравится думать, что я пытаюсь думать и писать для себя, и иногда это означает, что начинаешь порой поливать других грязью. Одиночество — нормальное место для писателя. И снова скажу, это не похоже на моих прототипов… взять, к примеру, Оруэлла — он был для многих героем и при этом сам держался особняком. Я тоже подозрителен в отношении привязанностей.
Я ужасно чувствую себя в ту минуту, когда все соглашаются со мной. Мне тут же хочется изменить свое мнение. Я такой — и, возможно, именно поэтому мне не очень давалась организаторская сторона редакторской работы, потому что мне буквально гораздо комфортнее находиться в оппозиции ко всему моему персоналу вместо того, чтобы мягко объединяться с ним. Или даже с нашими читателями (читателями «Нью рипаблик»), которых я всегда старался и стараюсь подначивать.
Впрочем, до известной степени я над этим все-таки задумывался. Мне бы не хотелось создавать лишних проблем. Думаю, все дело в характере… это, пожалуй, придает мне спокойствия — эта самая неуверенность и незащищенность.
Меня не интересует, как меня принимают — хорошо или плохо. Когда начинаешь думать о том, как тебя принимают, — пиши пропало. Главное для меня — донести до читателя определенные вещи, которые я пытаюсь наиболее убедительно представить при помощи вымышленного повествования, а не логических доводов. Знаете, в настоящее время существует либо литература факта, жанр биографического или исторического исследования, либо художественная литература. Жанр политического или морализаторского текста для читателей действительно хорош, если только он не написан в духе Джима Карвилла: «Я прав/ они не правы».