Фантастика 1977
Шрифт:
Меня обманул туман: на пустыре стояли копны и зароды соломы. Туман колдовал, волхвовал. Облака тумана казались то пылью, то дымом. Заметил вдруг всадников в малахаях. Потерялись хмурые ели, у дороги стояли великаны в островерхих древнерусских шлемах. На могильнике, где прежде горбился обгорелый пень, нахохлясь, сидел огромный ворон. Под берегом виделись копья камыша, темнели комяги. Они были такие же, как в древности. В полутьме было не видно, что лесины выдолблены, а не выжжены, стянуты болтами, а не крученым лыком.
Показалось, что в комягах сидят молчаливые
Наваждение не проходило. Громко загудело болото, видно, вырвался газ. Подумалось вдруг: так вот гудели древние военные трубы…
Я вспомнил, что болото зовут Поганым. Русичи называли погаными врагов. Но враги не могли прийти в болота, они могли лишь отступить в трясину, утонуть в ней, пропасть без следа.
Я и вправду очутился в прошлом. Что-то произошло, открылось необычное и неожиданное. Даже когда я подошел к деревне на холме - к настоящей деревне, - прошлое не ушло, не пропало. Я увидел, как красиво стоят дома в венце холма - дом над домом, словно бы стараясь не заслонить соседей и оберегая друг друга. Так ставили деревни в давнее время, сотни лет тому назад.
Сумрак стер мелкие черты нового, осталось только самое основное, самое главное…
Я знал, что меня ждут, в деревнях всегда ждут кого-то…
Но было совсем поздно, все огни погасли, и деревня лежала молчаливая и по-старинному темная.
Темнота не пугала, я был сыном, хозяином этой земли, видел войну, чудом остался живым на войне. Земля, по которой я шел, была сотни лет военной, трусы на этой земле жить не могли никогда…
Показался крытый соломой дом. Построили его сразу после войны -, без единого гвоздя, без пилы, без рубанка - топором и самодельным долотом. Форточки в окнах не открывались, а сдвигались, пол, потолок и стены хранили косые следы топора.
Печь с полатями, прялка, тяжелые лавки, ступа с пестом - все словно пришло из древности. Старой была и хозяйка дома - тихая старуха в черном салопе и валенках, которые она не снимала и в летнюю межень.
Дом накренился к озеру, оконца прятались под нависью соломы.
Света в окнах не было, я не стал будить хозяйку, поставил на завалину чемодан, подтащил к сараю лестницу, взобрался наверх, на сеновал. Это было мое любимое привычное место.
Старуха жила одна, радовалась каждому моему приезду.
Меня она помнила мальчишкой, я был для нее живым осколком прошлого, потерянного навсегда времени…
Хозяйку совсем не волновали мои дела, она без конца расспрашивала про погибшего моего отца, про умерших дедов, называла меня их именами, и я легко привык к этому.
На сеновале было как всегда - темно, тепло, душно. Я легко нашел на ощупь тулуп, словно он лежал на сене тысячу лет.
Лег и захмелел от запаха привядшей лесной травы - древнего и дремучего. Трава будит память, помогает колдовать - я читал это в старых книгах. В ночь на Иванов день люди в прежнее время клали под подушку двенадцать трав, а накануне Петрова дня - пушистые богатки.
Сон не шел: сквозь щели в стрехе было видно огромную луну, она тревожила меня и пугала.
И вдруг вернулось
– Пожар!
– отчаянно закричали внизу. Словно с сугроба, скатился я с сеновала, увидел бегущих полуодетых людей.
Хотел бежать следом, но упал - помешала длинная полотняная рубаха. Встал, поднял подол рубахи, бросился следом за людьми. Рядом пронеслись всадники на гривастых конях, в руках у всадников были кривые сабли, плети и факелы. Громко закричала моя сестра, она была в такой же полотняной рубахе.
Всадник схватил сестру за косу, остановил, рванул к себе.
На помощь бросился отец - без рубахи, в портах, на груди медный кованый крест. Вырвал из ограды еловый стяг, ударил всадника, сшиб, добил на траве. Пропела стрела, и отец упал, из груди у него торчал железный наконечник стрелы, за спиной темнело оперенье. Сестра схватила меня за руку, поволокла в заросли ольхи.
Горела вся деревня, над косматой травой колыхался дым, было светло, страшно. В воде я увидел себя самого: маленького беловолосого мальчишку. Люди садились в комяги, отплывали от берега, всадники были уже рядом, рубили бегущих.
Ничком упал старик, белая его рубаха стала красной. Кричащая женщина билась в руках конника, кусала его руки…
Тяжелая ко.мяга выплыла на середину озера. Вокруг было не меньше сорока комяг, на воде покачивался огромный деревянный остров.
– Наши!
– вскрикнула сестра и вскинула руки.
Зарево ярко осветило подоспевшую дружину. Конные копейщики надвигались плотной стеной между холмом и озером; я отчетливо видел красную полосу сомкнувшихся щитов, тяжелые копья, красные флажки-яловцы на шлемах, частокол конских ног. Конные лучники заняли позицию чуть впереди, по берегу Лиственки. Пешее войско чуть отстало, торопливо занимало скат холма. Впереди плечом к плечу двигались пешцы с копьями, позади цепь за цепью бежали лучники.
Вражеская конница была уже рядом, по холмам катилась черная живая лава.
Первыми в бой вступили лучники; стаи стрел повисли над Лиственкой, гулко застучали по шлемам и щитам. Русское войско не дрогнуло под страшными стрелами, замерло, готовое к атаке. Степные полудикие кони врагов ловко увертывались от стрел. Когда они были еще стригунками, в них били стрелами без наконечников, кони знали, как можно спастись от стрелы.
Лава накатилась на строй конных дружинников, от треска ломаных копий затрещало в ушах, дико заржали кони…
Копья в сшибе стали мгновенно ненужными, резко скрестились кривые сабли и мечи. Русские воины били расчетливо, неторопливо, со страшной силой. Пошла рукопашная, жестокая сеча с криками, храпом коней, с громом подков, стонами и звоном оружия.
Вражеская конница дрогнула, начала вдруг отступать.
Но отступать было некуда, пешие копейщики отчаянно ударили с холма, оставив открытым лишь путь к огромному болоту.
Вовсю пылала деревня, освещая поле страшным кровавым светом. Крики воинов слились в глухой звериный рев. От страха я прижался к сестре.