Фантастика 1980
Шрифт:
Идем это мы час — делегация метрах в десяти впереди, а я все рассказываю, чем мы добивались принципиального исключения дефектных доменов. Вдруг мадам заинтересовывается, просит объяснить поподробнее, я начинаю чертить на стенке, краем глаза вижу, что делегация сворачивает налево, мы с мадам добиваемся полной ясности, торопимся вдогонку, поворачиваем налево, я вижу приоткрытую толщенную дверь, открываю ее пошире, пропускаю мадам в какой-то темный коридор, вхожу следом за ней, дверь машинально дергаю, чтобы она закрылась, дверь меня толкает, я толкаю мадам, извиняюсь, пробую сообразить, куда ж это нам двинуться, ищу глазами какую-нибудь лестницу, но тут дверь захлопывается, и мы с мадам Ван-Роуэн оказываемся в полной темноте!
Я говорю, конечно: «Это недоразумение, сейчас разберемся». А мадам мне отвечает:
И как-то так с толку меня сбила ее тирада, что я отступаю на пару шагов и чувствую, что пол у меня под ногами загибается, словно мы в трубе. А из-за спины мадам я слышу какой-то неясный говор. Естественно, я решаю, что надо идти туда, прошу ее повернуть и несколько поторопиться, уверяя, что все будет в порядке. Делаем мы десяток шагов, и вдруг из-за своей спины я тоже слышу разноголосый говор, какие-то искаженные фразы. И узнаю свои собственные уверения насчет порядка, поворота и так далее. Я механически продолжаю идти, и на ходу меня вдруг осеняет: «Батюшки-светы! Мы же попали в главный канал! И это наши собственные слова, обежав всю его четырехкилометровую восьмерку, возвращаются к нам из-за наших спин, искаженные до неузнаваемости тысячекратным отражением!» Видно, Нимцевич похвастал перед гостями полировкой стенок восьмерки и пошел дальше по наружным коридорам, пост у двери на это время деликатно сняли, а я с мадам Ван-Роуэн преспокойно проследовал в самую святая святых! И мы кощунственно топчемся в канале, где через неделю в вакууме забушует основной процесс! Слава богу, у нас на ногах спецобувь, хотя и не первой свежести!
Я все это, несколько разбавляя краски, рассказываю мадам Ван-Роуэн, а она ничего, молодец, никаких истерик, спрашивает: «Что же нам следует предпринять, мистер Балайеф?» Что предпринять! Кабы я знал! Искать дверь в темноте бессмысленно, ее шов автоматически заплавляется галлием. В канал ходят с передатчиком, который запрещает закрытие двери.
Раз дверь закрылась, значит, в канале никого нет. Остается ждать, пока нас начнут искать. Но кому придет в голову искать нас здесь? Может, через сутки сообразят, а тем временем как включат восьмерку на предварительную откачку! Я же хронограммы запуска точно не знаю.
Стою я, соображаю, и вдруг мадам Ван-Роуэн говорит: «Мистер Балайеф, здесь есть свет!» И впрямь, гляжу, глаза привыкли к темноте, и я так слабо-слабо, но различаю ее силуэт!
Конечно же! Наши-то колечки как раз в эту восьмерку заделаны! Я прошу минутку, представляю себе общий план восьмерки и вспоминаю, где мы находимся. Выходит, что до нашего колечка надо идти полкилометра, если я правильно ориентируюсь. А если неправильно, то полтора.
«Хорошо, — говорит мадам Ван-Роуэн. — До прозрачных секций мы доберемся, но каков шанс, что нас там заметят? Выходят ли кольца туда, где есть люди?» «Нет, — говорю, — не выходят. Они выходят в камеру датчиков. Вот если бы у нас был с собой какой-нибудь источник излучения, то датчики его засекли бы, поскольку они уже работают. Но у нас нет с собой источников излучения».
«Почему же нет? — возражает мадам Ван-Роуэн. — Пока мы живы, мы испускаем инфракрасные лучи…» Меня даже в краску в темноте кинуло. Как я мог об этом забыть! А она продолжает: «Хотя, впрочем, датчики, видимо, рассчитаны на большие энергии излучения».
Я лепечу, что да, видимо, на большие. Сбивает меня с толку эта мадам чем дальше, тем пуще.
«Я убедилась, что мистер Балайеф — джентльмен, — заявляет мадам Ван-Роуэн, — и как джентльмену я открою вам маленький секрет. Дело в том, что у меня имеется стимулятор мозговой деятельности с питанием от радиоактивного источника в свинцовой капсуле, которую я ношу в кармане. Капсулу эту можно снять, сориентировать на датчик излучения, а затем открыть и закрыть несколько раз, имитируя сигнал. При соблюдении элементарной осторожности ваше здоровье, мистер Балайеф, никакой опасности не подвергнется. Но мое состояние подвергнется серьезному испытанию, и поэтому у меня есть три просьбы к мистеру Балайеф. Первая: так как
Я переспрашиваю, так ли уж мадам Ван-Роуэн убеждена в необходимости применения своего оружия и так ли уж она гарантирует его безвредность.
«Так указано в проспекте, — отвечает мадам. — Я не убеждена, что это полностью соответствует действительности, но согласитесь, что распределение общего риска между нами в какой-то мере справедливо».
И говорит она это все спокойно-спокойно, как будто не она будет на грани смерти, не я буду на грани кретинизма, и обсуждаем мы вопрос о том, кому пить нарзан, а кому просто воду из-под крана.
Азбуку Морзе я знаю, три точки — три тире передам, и кто-нибудь это поймет по диаграммам датчиков. Во всяком случае, ЭВМ поднимет тревогу, потому что сейчас на датчиках должны быть сплошные нули.
Что мне делать? Я в принципе соглашаюсь, и мы бредем к нашему колечку, поскольку там светло и мадам сможет приставить мне к левой скуле свое оружие. Ничего себе перспектива!
Добрели мы до кольца, и вижу я сквозь кварц камеру датчиков. Большущий зал, в зале ни души, но — о счастье! — видно, что сигнальные лампы горят. Значит, аппаратура включена. Под ногами у нас раструбы приемников излучения, и осуществление нашего плана входит в завершающую стадию. Мадам Ван-Роуэн достает из сумочки что-то вроде авторучки и предлагает мне подставить левую скулу. «Послушайте, — говорю, — мадам! Уверяю вас, в этом нет необходимости».
Мадам сразу подбирается и сухо объявляет мне, что необходимость есть. Дьявол бы ее, психопатку, побрал со всей этой неврастенией! «Но, с другой стороны, — убеждаю я себя, — она-то подвергнется, лишившись капсулы, гораздо более неприятным ощущениям, чем я». Укорил я себя за малодушие и подставил скулу.
Прижала она к моей скуле кончик этой авторучки — вроде ничего. И вдруг ноги у меня ослабевают, я сажусь на кварц, упираюсь в него руками, а руки меня не держат — подгибаются. Смотрю я на эту мадам и испытываю к ней крайнее отвращение. Хочу высказать его и не могу: забыл английский язык. Она что-то говорит, наклоняется ко мне, а мне даже слушать неохота. Лежу, смотрю сквозь кварц на цветные лампочки приборов, и больше мне от жизни ничегошеньки не требуется. Смотрю, как будто это не я смотрю: смотрит кто-то другой, а я при сем присутствую, причем безо всякого интереса.
И вижу я, как открывается дверь камеры датчиков. Вижу я, что он всплескивает руками, губами шевелит. И все соглашаются к нам, начинается общая суматоха, кто-то бросается к телефону… И стало мне так радостно, так весело. Сделал я Нимцевичу ручкой — он утверждает, что не было этого, — улыбнулся — он утверждает, что улыбка была удивительно глупая; что ж, ему видней! — и… И заснул.
Проснулся я через сутки как ни в чем не бывало, а через неделю меня на «Антаресе» уже не было. Удрал. Каюсь, удрал.
Еще бы! На меня все пальцами показывали! Балаев от нервного напряжения брякнулся в обморок! Да-да, именно так определили наши медики. Никто не докопался, а мадам, конечно, ни гугу. И я тоже. Слово джентльмена давал? Давал. Ну и держи. Она цветочки мне в санчасть прислала с переводчицей и благополучно отбыла домой.
Нимцевич очень уговаривал меня остаться, предлагал перейти к нему насовсем. Будь я самим собой, Саня Балаев, я бы обязательно переплел, но, видно, крепко окосел я от той дряни, которой мадам Ван-Роуэн угостила меня в заботе о своем целомудрии.