"Фантастика 2023-176". Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
Юнец виновато взглянул на Вача, просунул руки в рукава и запахнул кафтан.
— Что это тут на подкладке, тяжелое? Да, так вот, и еще несколько слов на дощечке, но друган твой, наверно, совсем ослабел, смазалось все, не могу разобрать... Кабан — это тебя так кличут? Что ты? Что такое?
Толстяк, вскочив, крутился на месте.
— Фургон... — бубнил он. — Женщина! Фургон. Служить... Туда? — он повернулся к горе, к ельнику.
— Эй, эй! — завопил юнец, когда Вач схватил его за воротник и принялся трясти. — Ты сдурел, Кабан? Опять ты меня тягаешь!
— Фургон! — проревел Вач ему в лицо. — Туда! Куда — туда?!!
— Да вот же он рукой тебе показывает! Он же потому так и лег, чтоб, когда уже совсем окочурится и затвердеет, показывать... Кабан, у меня голова отлетит сейчас!
Толстяк выпустил его и во все глаза уставился на тело. Поднял взгляд в ту сторону, куда указывала запрокинутая над головой рука капитана — вдоль дороги, к ельнику...
— Туда? — уточнил Вач.
— Ну да! — юнец обиженно сопел. — Ясное дело. Ну ты вообще тупой обормот, Кабан!
Толстяк вдруг притянул его к себе, прижал голову к груди и погладил по волосам. Вагант пискнул, толкнул его, отскочил.
— Ты что, мужеложец? — возмутился он. — Такой здоровый дылда и... Не-е, тут тебе не светит, друган, я женщин люблю. И они меня любят.
Вач не слушал — оторвав от обломков телеги доску, вручил ее ваганту, а сам взялся за ту, на которой капитан оставил свое послание.
— Это чего? — спросил юнец.
— Копать, — пояснил Вач, ударяя доской в подмерзшую землю.
— Ты его похоронить, что ли, собрался? Я тебе что, могильщик? Да я...
— Копать! — рявкнул толстяк.
— Ну ладно, ладно. Похороним твоего другана. — Вагант последовал примеру Вача. — Это дело такое, что я, не понимаю? — болтал он, разрывая землю. — А потом, если ты вдруг окочуришься или я, не ровен час... Найдутся добрые люди, и нас тоже закопают, правильно? Ты знаешь, что мир — это на самом деле раковина? Хотя в семинарии, пока я не бросил, нам один чар говорил: на самом деле мы живем на огромном дереве, он еще как-то хитро называется, я забыл. Но я не верю, это ересь какая-то. А ты знаешь, откуда пошло название мира? В древнем языке, на котором говорили Первые Духи, «дор» — это «dor», твердь. Да-да, точно тебе говорю. А вот «akvis» значит «жидкость», а «akva» — жидкий. Понимаешь, чего получается? Вода и земля — вот что такое наш мир. И ведь не Дораква какая-нибудь, а именно Аквадор. Это значит, что воды впереди, то есть их больше, а тверди — тьфу, немного ее. Тебя как вообще звать? Не-е, Кабан — это понятно, но имя-то у тебя есть? А я знаешь кто? Я — Бард Бреси! Бреси, слышал про таких? Папаша мой из кожевников. Отдали меня в семинарию, да мне там надоело, я и бросил. А папаша меня из дома выгнал. Мамка, если б жива была, так пожалела бы, а папаша у меня — ух и зверь безжалостный. Вот я на улицах и стал ночевать. Бродяжничал, да. Я жизнь знаю. У друганов тоже жил, вино с ними пили, а потом девки меня в веселом доме приютили. У них там здорово... Ну, мне, в общем, там понравилось. И рубаху мне подарили, это одного их... гостя, старика, который прям на одной из них и окочурился, не рассчитал силы, понимаешь меня, да? Но это пока хозяйка ихняя не узнала, а как узнала — она их за волоса потягала, а меня выгнала. Вчерась это было. Я ночь на улице провел, чуть не околел, холодно ж уже. Теперь вот хоть в кафтане, лучше как-то...
Ворон прилетел, услышал доносящийся сквозь шелест снега голос, стук — и улетел восвояси.
Они похоронили тело, забросали землей, а доску с красными буквами Бард Бреси вонзил сверху.
Вач похлопал ладонью по могиле, повздыхал.
— Что теперь делать будешь? — спросил Бреси с любопытством. — Пойдешь за этим фургоном? Кто в нем? Какая-то женщина... Эх, люблю я женщин. Чего ты опять смотришь?
Вач открыл рот, закрыл, пытаясь выдавить из себя непривычное слово:
— Благодарю.
— Что? А, конечно. Да ладно, друган, почему не помочь... Слушай, а денег у тебя нету? Нет, ты не думай, я вообще не попрошайка, но я... Не жрал, понимаешь, со вчерашнего утра, кишки свело. Может, мелкая монета какая завалялась, мне бы хоть на хлеб...
Вач развел руками.
— Не, — виновато сказал он.
— Ну, ладно. Что поделать, нет так нет.
— Вач, — сказал бывший стражник.
— Чего? Сам ты фац!
— Вач, — повторил толстяк, стукнув себя в грудь. — Я.
— А, это тебя звать так?
Толстяк кивнул, неловко хлопнул ваганта по плечу, так что тот чуть не упал, и пошел прочь по дороге.
Когда звуки шагов стихли, Бард Бреси совсем запечалился, свесил голову, Снег падал на могилу. Кровь на доске давно засохла, но все равно к буквам пристало немного земли, они стали видны четче. Бард пригляделся.
— Э! — он бросился за толстяком, фигура которого как раз исчезла в ельнике. — Погоди, Кабан, я прочел!
Он сделал несколько шагов, метнулся назад, посмотрел на полускрытый снегом силуэт горы, опять бросился к ельнику, снова вернулся, всплеснул руками...
Что-то звякнуло. Бард сунул руку за полу кафтана, подергал и вытащил кошель. Развязал его и уставился на золотые монеты, драгоценные камни, броши и медальоны.
Вагант раскрыл рот, поднял голову, глядя на ельник.
— Нет, но я же должен ему сказать! — воскликнул он с таким выражением, будто убеждал самого себя, что этот повод и впрямь важен, что именно потому он и хочет сделать то, что собирается сделать. — Хотя Кабан, он же глупый, я сразу понял, вдруг забудет или передаст неправильно? Или вдруг эта, которая в фургоне, не поймет? — Бард Бреси вновь глянул на гору и наконец решился. Запахнув кафтан, он побежал к ельнику, крича:
— Погоди, Кабан! Я иду! Вач, слышишь? Там еще написано: «Скажи ей, что я солгал»! Ты слышишь, друган? Я с тобой, я тоже иду!
ЭПИЛОГ
Теперь глаза открыты.
Впрочем, они были открыты давно, но только сейчас он начал осознавать, что вокруг.
Там нечто странное, хоть и приятное. Тепло, влажно и тихо, только сверху что-то стучит — глухо, быстро. То мягкое и теплое, внутри которого он находится, вдруг начинает сдвигаться, сжимает...
Внизу возникает движение, рывки. Глухие удары сверху учащаются, он слышит далекий, приглушенный крик.
Толчки все сильнее, это неприятно. Его переворачивает, что-то стягивается вокруг, податливые стены сжимаются сильнее, давят. Он недоволен, он дергается. Ведь было так хорошо, уютно и покойно — и вдруг этакая свистопляска. Стенки давят сильнее, толкают куда-то, что за кошмар, и ведь он даже не может кричать, только извиваться. Удары вверху становятся очень громкими, словно то, что издает их, вот-вот разорвется. Темное и теплое исчезло, что это? Какой ужас, что-то яркое, слепит со всех сторон, куда подевался уютный мирок, какое страшное, невообразимое пространство! Он весь в теплой слизи, вываливается, задыхаясь, разевая рот, но не в силах вдохнуть, а вокруг-то — уродливые гиганты, чудовища, ревущие громогласно, и глаза их как солнца, а уж головы у них! Он извивается, дергает руками и ногами, но вдохнуть — никак, а тут еще один из монстров, самый страшный, самый кошмарный, склоняется к нему, жуткая рожа заслоняет все остальное — и вот тогда-то, перепуганный до полусмерти, устрашенный этим невообразимым циклопическим уродством, этой черной бородой, этими глазами навыкате и красным ртом, Трилист Геб орет на весь огромный мир.