"Фантастика 2023-94". Компиляция. Книги 1-16
Шрифт:
Я услыхал разговоры гг. офицеров, что германцы пытаются закрепить за собой Лифляндскую, Курляндскую и Эстляндскую губернии, что якобы большевики им это пообещали взамен поддержки. Однако гг. немецкие офицеры сочли невозможным посягать на Помазанника Божьего и решили, так сказать, „умыть руки“, попросту отступив в захваченный ими порт, из коего, я подозреваю, их потом, после нашей победы, ещё придётся выбивать.
Так или иначе, но Псков мы оставляли. Склады опустошены, запасы погружены. Государь на прощание объявил бывшему Енисейскому полку, что он расформирован, как опозоривший своё знамя, но, боюсь, митинговавшим в ожидании долгожданного раздела земли солдатам это было всё равно. Ходивший в разведку Севка Воротников доложил, что енисейцы уже расходятся кто куда, особенно — местные, призванные из Псковской губернии.
И вновь застучали колёса.
Мы двинулись на станцию Дно, намереваясь оттуда достичь Витебска через Новосокольники и Невель. В Витебске всё оставалось тихо, губернатор Арцимович прислал исполненное верноподданнических чувств послание, и мы рассчитывали, что, быть может, задержаться удастся уже там, в отличие от Пскова…»
Феде Солонову становилось лучше. Нет, конечно, он ещё оставался весьма слаб после раны и операции, ещё всё болело, но внутри всё сделалось каким-то лёгким и светлым.
Он не обманывал себя. Лёгкость и свет являлись, когда возле него бесшумно возникала сестра милосердия в глухом платье и белой косынке с алым крестом. Не какая-то там сногсшибательная красавица, но вот этот лик и впрямь иконописный. Она появлялась бесшумно, делала, что положено, и столь же бесшумно исчезала — другие раненые тоже требовали её заботы.
Как её зовут, никто не знал. Всегда было просто — «сестрица». И этого достаточно.
Сегодня, однако, когда поезд тронулся, и санитарный вагон качнуло на стрелках, она задержалась.
Вернее, её задержал раненый солдат, рядовой гвардии, схвативший пулю под Псковом. Рука на перевязи, писать не может — настойчиво стал просить, мол, напиши, сестрица, Христа ради, весточку домашним моим, что, мол, жив, почти здоров и что за Государя стою.
Она присела, достала карандаш с бумагой, принялась записывать.
— Достопочтенная супруга моя, Глафира Андреевна!.. — диктовал раненый.
Сестра едва заметно улыбалась. Фёдор смотрел на её губы, тонкие, чуть суховатые. Смотрел, и думал, что ему тоже надо писать такие вот «весточки», да только куда их отправлять? И дойдут ли? Под кем сейчас Гатчино, где отец, что вообще там делается?
Он возвращался к этим проклятым вопросам снова и снова, они крутились в сознании, словно те самые «прялки Дженни» в музее техники; перед ним вставали, держась почему-то за руки, и сестра милосердия, и Лиза Корабельникова, с той самой «американской дробовой магазинкой» за плечами.
Её зовут Татьяна, вспоминал он.
Она появилась после обхода, после обязательного бодрого похлопывания по плечу доктором Иваном Христофоровичем — «ну-с, голубчик мой кадет, как дела-с?.. Вижу, вижу, что неплохо! Кровь с молоком, скоро танцевать у меня пойдете!..»; появилась, села у его узкой койки.
— Мы оставили Псков, — сказала негромко. — Государь выпустил Манифест… но горожане не вняли увещеваниям. «Побегоша и затворишася во граде», словно при Баториевом [108] нашествии. Теперь движемся на юг. Что-то будет!..
Она покачала головой.
— Буду молиться. Молитва во всех делах помогала, поможет и сейчас, — проговорила она с железокаменной убеждённостью.
— Мы одолеем, — сказал Фёдор со всей уверенностью, на какую был способен. — Мы из Питера вырвались, Государь спасся, и Наследник-Цесаревич, и великий князь Михаил, и семья государева!..
108
Имеется в виду безуспешная осада Пскова польским королем (он же литовский великий князь) Стефаном Баторием в 1581–1582 годах.
Татьяна улыбнулась, как-то виновато, чуть ли не со стыдом.
— Государя спасли… а сколько при этом погибло верных…
— Таков долг наш! — Федора затопила горячая волна. — Государь, он… он Государь! Нет Его — ничего нет! Не приведи Господь, случись что с Ним — стократ больше погибнет!
— Не волнуйтесь так, милый Фёдор, — рука Татьяны едва-едва коснулась его груди. — Вам надо поправляться. Я вижу бедствия… великие беды и напасти, и войну, и глад, и мор… ох, словно бабка-вещунья, злое предрекаю, то грех…
И убежала поспешно, прошуршала длинным серым платьем. Скрылась.
Стучали колёса. Фёдор закрыл глаза — больше ничего не оставалось. Только молиться, благодаря Господа за чудесное своё спасение.
Из дневника Пети Ниткина, 6 ноября 1914 года, Витебск.
«Насколько был тожественен въезд наш в губернский город Витебск, настолько же… Впрочем, обо всём по порядку. Боевых частей в Витебске расквартировано не было, и потому императорский поезд встретил почётный караул из всего, что имелось, вплоть до пожарной команды. Губернатор весь извивался от почтительности; отслужен был благодарственный молебен, депутации городских обывателей, купечества, почётных граждан, дворянства, преподносили один за другим верноподданические адреса. В самом Витебске всё оставалось спокойно. Конечно, заводы тут имелись: чугунолитейный Гринберга, пивоваренный, маслобойная фабрика, очковая и табачная, лесопилка и паровая мельница некоего г. Пищулина; ещё наличествовал епархиальный свечной завод, но оттуда атаки „революционного пролетариата“ едва ли стоило.
Признаюсь, и мне почудилось, что мы достигли тихой гавани: когда Государю подносили хлеб-соль на привокзальной площади, а оркестр играл „Боже, царя храни“. Неужели, подумал я, мытарства наши кончились? Мыслей этих я устыдился, помня об истинных мытарствах, претерпленных теми, кто уходил из Ростова в голую заснеженную степь иного времени, под иным солнцем…
Мы сошли с поездов, размяли ноги, поели горячего, казалось, весь город спешит нам на выручку. Пироги, жареные гуси и куры, всевозможные варьенья и соленья, свежий хлеб — чего ещё надо кадету для счастья? Ах, ну да, Севке Воротникову требовалось кое-что ещё, но об этом я умолчу; местные же барышни одаривали его весьма красноречивыми взглядами.
Нас наконец-то пустили к Федору. Слон лежал бледный, но бодрый и уверял, что вот-вот встанет. Мы — и я, и Севка, и Лев, и Варлам — все уверили его, что теперь всё будет хорошо: мы в Витебске, и, как мы все надеялись, оторвались от противника. Даже Две Мишени приободрился.
Разместились мы в городских казармах у самого вокзала, мы так и остались при бронепоездах. С наступлением же ночи Две Мишени, пребывая хоть и не столь мрачной меланхолии, как последние дни, отчего-то приказал выставить двойное охранение…»