"Фантастика 2023-94". Компиляция. Книги 1-16

Перумов Ник

И Две Мишени всё мрачнее.

При этом на первый взгляд у нас всё если не хорошо, то и не совсем не так плохо. Псков, Витебск, Гомель — всюду нам удается взять неплохие трофеи, увезти с собой запасы и взять с города „контрибуцию“ — золотыми монетами из местного банка.

Но я видел, что творится, красные знамёна появлялись, как по волшебству. И жители окраин привычно кланялись нам, строем входившим в тот же Гомель; и собирались на благодарственные молебны; но, стоило нам отвернуться…

В первую же ночь заполыхали здания железнодорожных мастерских и пакгаузов, примыкавших

к магистрали. Поджигателей захватить не удалось. Наутро выстрелами из-за угла поражён был наш патруль, причём в самом центре, на Миллионной улице рядом с городской управой…

Государя я видел лишь мельком. И, ей-Богу, когда мы вызволяли Его из заточения, выглядел он куда лучше. А сейчас… чело Его постоянно осеняли мрачные раздумья, и нетрудно было догадаться, в чём причина: народ совсем не рвался выражать верноподданнические чувства. А „долой самодержавие!“ с равным усердие орали и „временнособранцы“, и большевики.

Задерживаться нам было нельзя. Трижды нам везло, и мы отразили не слишком хорошо организованные атаки. Но в конце концов против нашей горстки отправят дивизию, укомплектованную по штатам военного времени и…

Поэтому, наскоро исправив пути, мы покинули Гомель уже на следующий день. И больше уже старались нигде не останавливаться.

Меж тем вокруг нас длилось то, что некие учебники, мной читанные там, именовали „триумфальным шествием Советской власти“ — на местах большевики стремительно и, в большинстве случаев бескровно, брали власть. Губернаторы бежали или просто объявляли себя „частными лицами“, полиция растворялась и исчезала, армия…

Армия бездействовала, несмотря на грозные приказы, телеграфируемые нами. Нет, многие генералы, полковники, старшие офицеры, по слухам, уже начали сами пробираться на юг; Войско Донское твёрдо объявило, что будет стоять „за закон и порядок“, но многочисленные дивизии и корпуса оставались на местах, больше того, призванные нижние чины начали утекать во всё больших количествах: большевистский „декрет о земле“ начал действовать.

И здесь, в Полтавской губернии, на нас тоже смотрели косо. Невесть откуда вдруг взялись напечатанные на западноукраинском наречии листовки, где провозглашалась „вильна Украйна“, веками якобы страдавшая от „угнетения народом-держимордой“, сиречь русским.

Но сейчас у нас нет времени с этим связываться.

Нас ждал Елисаветинск.

Расквартированные там — и вообще по северной Тавриде — несколько полков остались верны. Поезда из Москвы и вообще Центра на юг исправно ходили, несмотря ни на что, помнившие о присяге и долге сами пробирались туда. И мы, оставив на произвол судьбы богатые малороссийские губернии, мчались, мчались сквозь ночь и пространство, словно рыцари Круглого Стола, алкавшие добыть Святого Грааля…»

Федя Солонов страдал. Нет, не от боли — заштопали его хорошо, тщательно, молодое тело его быстро залечивало рану. Конечно, валяться по госпиталям придётся ещё какое-то время, однако он вставал, осторожно ходил (с костылями), виделся с товарищами. Что ни день, заходил Петя Ниткин, забегали и остальные — его команда «стрелков-отличников», приятели по отделению и роте.

Но страдал он не от этого.

Что с ним происходит, когда рядом появляется тихая, молчаливая сестра милосердия Татьяна, словно сошедшая с иконы? Почему и отчего у него так колотится сердце? Ведь у него же есть Лиза. Верная, смелая, весёлая, находчивая, с которой так хорошо было гулять под руку, и кататься на коньках и с которой случился у него первый неловкий недопоцелуй — как же она? Как он может всё меньше думать о ней и всё больше — о Татьяне? Это же бесчестно, это недостойно кадета-александровца и уже почти что офицера! Неужели он влюбился? Неужели он полюбил другую? Другую, которая, ясно дело, не отвечает ему взаимностью?

От всех этих мыслей голова шла кругом.

И сама Татьяна… о, нет, чтобы она бы как-то стала флиртовать или, упаси Боже, кокетничать с ним!.. Она всегда оставалась доброй, ласковой, но именно сестрой, которую ты можешь любить, но совершенно не так, как Лизу!

Однако мысли в голову бравому кадету лезли совсем не братские.

А Татьяна, казалось, задерживается у его койки чуть-чуть дольше, чем у других раненых. Что подходит проведать его чуть-чуть чаще, чем остальных.

И при этом он, Солонов, ничего о ней не знает, даже фамилии. Кто она, откуда. Как попала сюда, в медицинский поезд? Где выучилась? — кого попало ведь в сестры милосердия не возьмут, а Татьяна умела не только воды подать.

Его так и подмывало расспросить, однако Федор не решался, являя несомненно постыдную для доблестного александровца трусость.

Татьяна радушно встречала и его друзей, хотя и напоминала строго, чтобы не шумели, и вообще, чтобы не задерживались, мешая «скорейшему выздоровлению раненых воинов». Петя Ниткин в последний визит свой, правда, как-то слишком уж пристально вгляделся в неё, да так, что Федор немедля приревновал (и немедля же устыдился).

И потом Ниткин явно порывался что-то сказать ему, Федору, да так и не решился. Ну и ладно. Только бы не пялился на сестрицу Татиану…

Меж тем юг всё приближался, все разговоры вертелись вокруг того, как скоро они, новрождённая Добровольческая армия начнёт наступать. Федя в них не участвовал — рисовать стрелочки на карте хорошо для младшего возраста, когда только начинали учить с Двумя Мишенями военные игры, хотя и тогда уже не слишком хорошо, если оторвано от реальности: мигом продуешь, все смеяться станут.

Молчал он и потому, что после рассказов Пети Ниткина — вполголоса, чуть ли не шёпотом, чтобы другие не расслышали — перспективы вырисовывались далеко не самые радужные.

Впрочем, это не отменяло главного. Он должен скорее вернуться в строй, там всё станет проще и легче. И тёмные глаза сестры милосердия уже не будут смущать его, а думать он станет исключительно о том, как выполнить боевую задачу.

Но сейчас он страдал.

Потому что, стоило сестре Татиане от него отойти, как тут же начинало хотеться, чтобы она вернулась. Он искал предлоги, но это было совсем уже недостойно; однако она, Татьяна, словно чувствовала. Появлялась сама, чуть-чуть улыбаясь той самой улыбкой, что у знаменитой Моны Лизы.