"Фантастика 2024-77". Компиляция. Книги 1-26
Шрифт:
Бан и Кацири готовились так давно, что забыли, для чего они все это делают. Тренировки в бочке и изготовление мазей и ядов давно стало самоцелью. Наконец они добились такого результата, что готовы были убить императора Кан-Чи хоть сейчас. Однако Абэ-но Сэймэй все не давал и не давал команды, хотя, судя по всему, день казни приближался.
— Учитель, когда это произойдет? — спрашивал Кацири.
— Скорее всего, надо ждать удобного момента. Лучше не думай об этом. Наше дело тренироваться во имя Будды.
Им обоим стало уже невмоготу, и вдруг все изменилось — в обусловленное время хакётсу Бан увидел три вспышки света от зеркала — две короткие и одну длинную. Это был условный сигнал, означающий, что надо прийти на площадь Белого посоха.
Кацири тоже все понял. Учитель вернулся, и глаза его возбужденно заблестели. Он даже не выпил, как обычно, пару чашек сакэ, а сразу стал одеваться
Бан пил для маскировки. Это было частью хитроумного плана Абэ-но Сэймэй. Только делал это Бан с большим, чем надо, удовольствием. Даже слишком, считал Кацири. Он даже причмокивает и с тяжелым вздохом нюхает пустую чашку, осуждающе думал Кацири, но не понимал, что Бан лишнего себе не позволяет. Просто он вливал в себя сакэ с такой поспешностью, словно делал это в последний раз в жизни. Все должно быть настолько правдоподобно, говорил Абэ-но Сэймэй, чтобы комар носа не подточил. Для всех вы пьяницы и нищие.
А вот сегодня пить было нельзя. Кроме обычных вещей, Бан приказал взять склянку с ядом, и Кацири окончательно убедился в том, что не ошибся в своих выводах, но не подал вида. Еще Бан приказал намазаться мазью загодя. Кацири понимал, что это мало что даст, но беспрекословно выполнил команду Бана. Слишком жарко, думал Кацири, и слишком долго ходить намазанным. Он вырабатывал в себе синобу — терпение, которое считалось основой его профессии. Однажды он попытался ходить весь день, намазанный мазью, но не выдержал и стражи — упал без чувств. Правда, Бан еще потом ни один день колдовал над составом, но испытать они его так и не успели.
— Намажься для начала совсем немного, — сказал Бан, пряча глаза. — А перед делом — основательно. И не торопись, но и не расслабляйся. Будь сосредоточен, особенно когда проникнешь в башню.
— Пирамиду, — поправил Кацири.
— Да, пирамиду, — согласился Бан, снова отводя глаза. — Никак не привыкну к этому слову.
Вдруг это поможет, подумал Кацири, открывая бутылку. Он намазался и, расставив руки, застыл, словно бронзовая статуэтка, ожидая, когда мазь впитается в кожу. Его темная кожа блестела, как благородный металл.
Бан закрыл дом и почему-то вздохнул. Вздохнул он по двум причинам: очень хотелось выпить сакэ, к которому он уже привык, а еще он знал, что они сюда больше никогда не вернутся. Вообще не вернутся в город. Шансов спастись мало, особенно у Кацири. Поэтому Бан невольно и отводил глаза. Он словно прощался с мальчишкой, к которому привязался. К ним всегда привязываешься, думал он. Всегда. И очень тяжело расставаться.
Бану так нестерпимо захотелось выпить, что он едва не поддался порыву вернуться и влить в себя кувшин сакэ.
— Иди, иди, — сказал он Кацири. — Я сейчас.
Кацири пошел через сад, и солнечные зайчики скользили по его подтянутой фигуре. Слева под кимоно у него был спрятан складной стилет, а справа — раздвижная трубка.
Бан немного постоял, прижавшись лбом к шершавому дереву. Хороший мальчишка, подумал он. Странный мальчишка. Но раскисать нельзя. Ему стало очень грустно — заканчивалось еще одно дело, на которое ушло почти два года жизни — слишком много времени для обыкновенного человека, который почитает Будду. Если все обойдется, подумал он, вначале напьюсь, а потом мы с Кацири будем читать одни сутры и больше ничего не будем делать. Наму Амида буцу!
Бан надел на голову корзину для прокаженных с маленьким окошком для глаз, и они отправились в город по пыльным, кривым и горячим улочкам квартала старьевщиков. Это был очень маленький квартал, со своим крохотным базаром и низкими, словно присевшими в кучи мусора домами, да сухими деревьями, которые, как скелеты, торчали над крышами. Летом здесь всегда было душно и грязно, а зимой промозгло и холодно. Но Бан знал свое дело: квартал старьевщиков лежал на окраине города, в низине, у реки, и луч света, посланный умелой рукой из верхней части города, мало кому был заметен, кроме того, кому он предназначался. Бан менял место жительства каждую луну. Дома, в которых они останавливались, всегда выглядели необжитыми: тропинки и пруды никто не чистил, ветки на деревьях не обрезали, а цветы росли сами по себе. Из-за этого казалось, что время здесь течет совсем не так, как в центре города.
Кацири никогда не задумывался над тем, к чему они так долго готовятся. Он не волновался, не думал о предстоящем деле. Он просто шел к нему изо дня в день, воспринимая жизнь, как безостановочное течение реки. Ничто не могло остановить ее. Ничто! Поэтому он и не боялся. Эту отрешенность и странность подметили еще Три Старца, долго его испытывали, а потом послали в столицу Мира.
Его странность заключалась не только в том, что он не общался с ровесниками, часами мог глядеть в одну точку, и даже не в том, что рассказывал непонятные вещи, например, о мире ифмафтётэ — мире, в котором нет людей. Три Старца вначале думали, что он сын знаменитого невидимки Томито Годзаэмона. Но оказалось, что у Годзаэмона не было сыновей, к тому же он умер еще лет десять назад. Потом решили, что Кацири наполовину человек, наполовину хонки, и пустили ему кровь в тот момент, когда он стал прозрачным. Кровь оказалась человеческой. А, как известно, у хонки вообще крови нет. Тогда подумали, что он «всадник демона» и пребывает в двух мирах одновременно. Но «ручной» дух, пойманный на предательстве и бесконечно преданный Трем Старцам, «зашел» в мир Кацири и не увидел ни собрата, ни демона. Он вообще ничего не увидел, а только страшно перепугался и тотчас умер, как может умереть только дух — превратился в сноп света и растаял. Три Старца растерялись. Они не знали, с кем имеют дело. Тогда они перекопали все доступные рукописи, послали гонцов во все монастыри и храмы. И обнаружили, что Кацири является советником духа императора Сувы, чья душа не покинула мир людей, что это событие было предсказано еще при императоре Хэйдзё колдунами миконо и что больше такой человек никогда не родится. Три Старца долго ломали голову, как поступить с таким человеком. По сути, его надо было причислить к архатам или даже к ближайшим ученикам Будды и кормить до самой смерти, но времена были тяжелые, иных кандидатур не было, и Кацири отправили в столицу Мира.
Однако с самого начала все пошло не так, как задумывали Три Старца. Кацири и его спутников схватили арабуру. Пришлось послать еще Бана и Абэ-но Сэймэй. Они шли разными дорогами и в разное время, но все благополучно миновали опасности.
Абэ-но Сэймэй действовал через стряпуху черного капитана Угаи. Пришлось пожертвовать спутниками Кацири. За десять рё стряпуху уговорили подмешать в еду капитана порошок дерева такубусума [209] . Сделал она это после того, как Абэ-но Сэймэй поклялся перед Буддой, что с капитаном Угаи ничего не случится.
209
Такубусума — белое дерево, цветы которого ядовиты для человека.
— Проживет еще сто лет, — заверил Абэ-но Сэймэй сердобольную стряпуху, и она согласилась.
Ночью, когда капитан уснул глубоким сном, Абэ-но Сэймэй проник в его покои и провел обряд дзюнси. Он не собирался убивать капитана, а жег над ним полоски юфу [210] из коры бумажной шелковицы и тихонько распевал шастры Васубандху.
Утром Угаи проснулся, обсыпанный пеплом. Всю ночь ему снились жуткие сны, но Угаи не мог их вспомнить. Он сильно испугался, потому что, конечно, слышал о таинственных обрядах похищения души. После этого люди долго не живут. Но проходил день за днем, а с ним ничего не случалось. Угаи потихоньку стал забывать о странном происшествии. И почти уже забыл, и даже перевел дух и стал радоваться жизни, строя планы, пока однажды в государственной тюрьме Тайка не увидел монаха-подростка. Необъяснимое глубокое волнение обхватило капитана Угаи. В ушах зазвенело, руки стали деревянными, свет перед очами померк, словно капитан глядел в подзорную трубу, на челе выступил холодный пот, а на душе стало так муторно, словно пришла смерть. Он ощутил неотвратимую потребность сделать что-то такое, чтобы избавиться от этих мучений. Ничего не соображая и не понимая, он вывел подростка-монаха за ворота тюрьмы и отпустил на все четыре стороны. До самого вечера он, как чумной, просидел в кустах у реки. Утро он пришел в себя, но ничего не помнил, и только спустя две луны события того страшного дня более-менее явственно стали прорисовываться у него в сознании. Капитан Угаи испугался еще раз, но теперь за свою карьеру. К этому времени он уже сообразил, что за арабуру стоят кецали и что с ними как раз шутки плохи. Поэтому он уничтожил все записи о монахе-подростке, а когда выдался случай, то расправился с его товарищами. Только после этого он вздохнул с облегчением и даже предаться мечтам. А мечтал капитан Угаи, ни много ни мало, о том, как познакомится с хозяевами арабуру — кецалями, настоящими хозяевами этого мира — и улетит с ними в неведомые края. Вот это будут приключения, с восторгом думал он. Господи, Иисусе! И тайком молился Христу ночи напролет.
210
Юфу — заклинания.