Фантастика - жанр серьёзный!..

Александр СИЛЕЦКИЙ

« ФАНТАСТИКА - ЖАНР СЕРЬЁЗНЫЙ!.. »

Поскольку поговорить хочется сразу о многом - и о фантастике, и о литературе в целом, и обо всем том, что сопровождает писательский труд, - я решил избрать форму автоинтервью. Прием этот известен давно и, на мой взгляд, весьма удобен: он не только дает возможность свободно менять направленность разговора, но и по­зволяет задавать вопросы, которые важны для отвечающего - прежде всего.

Итак.

– Что, на твой взгляд, являет собой фантастика? И какую роль она играет вообще и для тебя лично?

Я давно пришел к убеждению, что фантастика - и в литературе, и в обыденной жиз­ни - не более чем тип мышления, способ, пусть и несколько экстравагантный, пости­жения действительности. Насчет роли, какую она играет. Если брать исключитель­но литературу - а мы ведь говорим сейчас о ней, не так ли?
– то роль фантастического

огромна и не подлежит сомнению. В том или ином виде фантастика присутствует едва ли не в половине всех произведений - и классических, и просто заполняющих всемирное литературное поле. Начиная с глубокой древности и до наших дней. Для меня же лично фантастика - это та форма духовно-мыслительного существования, вне которой я себя не представляю.

– Однако, надо полагать, к такому пониманию ты пришел не сразу?

Безусловно.

– При этом сочинять начал рано, еще в школе. Обычно начинают со стихов или каких-то бытовых рассказов - так сказать, из жизни. Почему ты сразу обратился именно к научной фантастике? Ведь в советские времена, как, впрочем, и поныне, к этому роду литературы полагалось относиться если не с явным пренебрежением, то уж по крайней мере снисходительно: мол, чтиво развлекательное, во многом несе­рьезное и никоим образом не сопоставимое с «глобальными обобщениями» Большой литературы...

В такого рода сентенциях, на мой взгляд, заключена изрядная доля предвзято­го лукавства, нацеленного на непременный раскол единого литературного про­странства (поскольку наши теоретики-филологи никогда не были способны объять необъятное и мыслили, по сути, в клиповой манере: по жанрам, по поджанрам, по направлениям, по стилям и т.д.). Тем не менее попробую ответить. Почему именно фантастика, да еще научная (хотя этот термин я считаю во многом условным)? Причина, вероятно, кроется в самом воспитании, которое я получил в детстве, в той духовной атмосфере, что царила в моей семье.

– А вот это интересно. Сейчас модно говорить о наследственных традициях и вообще - о генетической предрасположенности...

По правде, о такой предрасположенности я особо не задумывался. Традиции - да, но все остальное. Хотя можно и порассуждать. Начнем с «генетики», или, про­ще говоря, с родословной. Мой отец - крупный ученый, электрофизик, профессор, лауреат госпремий, к литературе, понятное дело, отношения не имел. Как, впрочем, и его родители. Дед по отцовской линии до революции - главный управляющий всех поволжских имений графа Шереметева, он умер от тифа еще в гражданскую войну. Бабушка - единственная дочь владельца знаменитой Белёвской фабрики зефира и пастилы, личного поставщика Двора Его Императорского Величества (была такая почетная должность). По этой причине в советское время (а прожила бабушка достаточно долго) на столичной прописке был навсегда поставлен крест. Старшие родные братья отца - тоже прирожденные технари. (После революции они занимали немалые должности и, как положено, в 30-е годы отправились в лагеря. Отцу, правда, повезло .) Их двоюродный брат, известный дирижер Акулов, также не имел отношения к литературе, а род их меж тем восходил (кажется, по женской линии) к одной чудесной паре - великому поэту Жуковскому и его незаконной жене турчанке Сальхе. Таким образом, я тоже должен считаться потомком Жуковского, а стало быть, гены сочинительства во мне заложены как бы изначально, пусть и достаточно давно. Другая линия отцовской родословной ведет в Польшу, где во время Второй мировой войны в Варшавском гетто погибла почти вся его тамошняя родня. Правда, польский фантаст Киндзерский рассказывал мне, будто в Варшаве и сейчас благополучно су­ществует шоколадная фабрика Силецкого и выпускает очень неплохой продукт. Приятное известие.

По материнской линии связь с литературой безусловна. Дед - А.А. Зерчанинов - известный филолог-литературовед, профессор Московского пединститу­та, автор учебников по литературе, по которым училась вся страна (достаточно сказать, что некоторые из них выдержали до 23 изданий!); бабушка же - видный врач-эпидемиолог, до революции учившаяся на знаменитых Бестужевских курсах в Петербурге. И тот и другая - выходцы из потомственных священнических родов. Дедушкины предки служили в Нижегородской губернии (Болдино - то самое, Пуш­кинское!
– Арзамас, Лукоянов и, соответственно, Нижний Новгород), а вот бабушкины родом из Болгарии, откуда ее отец, архиепископ Пловдивский, во время русско-ту­рецкой войны бежал от резни в Россию. Сам дедушка еще до революции закончил историко-филологический факультет Петербургского университета и богословский факультет Петербургской духовной академии. Но потом власть захватили больше­вики, и деду, чтобы выжить, пришлось (вот ирония судьбы!) стать активистом Со­юза воинствующих безбожников (его удостоверение хранится у меня до сих пор). Один из его старших братьев служил в Белой армии, перешел на сторону «красных» и, в итоге, сделался крупным инженером-транспортником. Другой (отец известного журналиста Юрия Зерчанинова, мужа еще более известной актрисы Клары Нови­ковой) дослужился до ранга замминистра лесного хозяйства. Третий же пошел, как и его предки, по священнической линии и жил в Троице-Сергиевой лавре (сын его стал профессором Московского нефтяного института, и в числе его учеников был небезызвестный ныне опальный олигарх Ходорковский). Естественно, всем трем бра­тьям была уготована единая судьба: в 30-е годы они дружно и надолго отправились в лагеря. А вот дедушка уцелел. В те времена вообще была такая тактика: если семья большая, кого-то оставлять на воле, но уж этот, непосаженый, вовсю вкалывал на советскую власть, демонстрируя ей свою лояльность. Единственная их сестра тоже уцелела. Со временем она стала заведовать спецхраном в Ленинской библиотеке, и во многом благодаря ей, еще подростком, я познакомился со многими превосход­ными литературными и философскими произведениями, читать которые советским людям запрещалось. Заодно отмечу, что мать Ю. Зерчанинова была урожденной Велтистовой и приходилась двоюродной сестрой знаменитому детскому писателю Велтистову, автору «Приключений Электроника», служившему, ко всему прочему, завсектором ЦК КПСС. В их родовом дворце в Нижнем Новгороде располагается теперь консерватория.

Сколько помню, дома у деда всегда царила необыкновенная, творческая атмосфе­ра. По субботам вечером (тогда была шестидневная рабочая неделя) или по воскре­сеньям непременно кто-то приходил в гости, начиналось пышное застолье (дед за­нимал одну комнату в коммунальной квартире, так что выйти из-за огромного стола и удалиться в какое-либо другое помещение было просто невозможно), и до глубокой ночи продолжались интереснейшие, не всегда мне понятные - возрастом еще не вы­шел!
– разговоры о литературе, о философии, об искусстве. А какие люди приходили! Гудзий, Мелетинский, Лосев, Маршак, Жирмунский - всех уже и не припомню. Лосев иногда и на неделе заезжал - они с дедом преподавали в одном институте, и у них были какие-то пересекающиеся литературные интересы. А какая у дедушки была велико­лепная домашняя библиотека! Роскошные издания Маркса, Вольфа, Сытина, беско­нечный «Брокгауз и Ефрон», собранный аж до середины 30-х годов, когда его пре­кратили издавать в СССР, и даже Библия с иллюстрациями Гюстава Доре - вообще фантастическая редкость по тем временам. Дед обожал античных и средневековых авторов и часто повторял: «Вот - могучая фантазия, вот - раскованность мысли!» Подобные слова, конечно, западали в душу. Все книги с полок я внимательно листал, кое-какие даже читал, если в состоянии был уразуметь, но главное, в конце концов, не это. На всю оставшуюся жизнь (а дедушка умер, когда мне было всего одиннадцать лет) я сохранил и память об удивительных застольях, в которых участвовали такие за­мечательные люди, цвет нашей культуры (это я уже и тогда понимал!), и преклонение перед книгой, перед великим мастерством и талантом их создателей. Так что линия «дед литератор - внук литератор» выглядит вполне закономерной.

Но это еще не всё. Кроме дедовского дома был и еще и «основной», где жила моя семья. Тут мы плавно переходим от «генетической» литературной предрасположен­ности к влиянию собственно культурному, к той духовной среде, культурной почве, которая меня сформировала. Едва мне исполнилось семь лет, моя мать развелась с отцом, а потом вышла замуж за композитора, профессора Московской консерва­тории Марка Владимировича Мильмана, и мы переехали жить к нему. Об отчиме хотелось бы сказать чуть поподробнее. Любимый ученик Нейгауза, великолепный пианист, он был педагогом, что называется, от Бога. Достаточно привести одну цифру: более 50 (!) его учеников стали победителями различных международных музыкальных конкурсов. Да и композитор он был действительно хороший, просто со­чинял не «попсу» и не получил должной известности (к сожалению, многие хорошие композиторы, как, впрочем, и настоящие талантливые писатели, после смерти оказы­ваются забытыми, и их творчество становится, по сути, никому не нужным). Но под­линную известность у широкой публики он приобрел, основав при Доме композиторов Московский музыкальный камерный клуб, которым и руководил бессменно целых тридцать лет. Каким образом ему удавалось в «высоких» чиновных инстанциях проби­вать разрешения на исполнение тех или иных нежелательных, полузапрещенных, а то и вовсе запрещенных произведений (и отечественных, и зарубежных), до сих пор для меня загадка. Но - пробивал! Это было просветительство в лучшем смысле слова. Разумеется, на заседаниях клуба всегда был аншлаг, билетики спрашивали далеко на подступах к Дому композиторов.

В те времена, в 50-е и 60-е годы, было нормой, чуть ли не правилом «хорошего тона», чтобы профессионалы разных специализаций водили дружбу друг с другом. «Физики» общались с «лириками» и наоборот. Такие контакты, безусловно, умствен­но и духовно обогащали и заодно, что, может быть, важней всего, создавали ощуще­ние культурно-интеллектуальной спайки, нерасчленимости и реальной перспектив­ности этой самой культуры, которую советская власть пыталась всячески усреднить, нивелировать и превратить в нечто утилитарное, подлежащее манипулированию по любому поводу и в любой момент.

К примеру, мой отчим дружил и с великим артистом Качаловым, невзирая на большую разницу в возрасте, и с Сергеем Михалковым, и с Ираклием Андрони­ковым, и с Ильей Эренбургом, и с обоими Маршаками - врачом и поэтом, и с фи­зиками Фейнбергом и Шапиро, и с художниками Рыбченковым и Краснопевцевым (один - абсолютный реалист, другой - убежденный авангардист). Я уже не говорю про коллег по «музыкальному цеху»: Гедике, Нейгауз, Рихтер, Ростропович, Фрид, Клюзнер. Многие из них бывали у нас дома, одних я просто хорошо запомнил, а, скажем, с Фридом и Фейнбергом, опять же невзирая на разницу в возрасте, дру­жил всю жизнь. Да и матушка моя, пианистка по образованию, ученица знаменитого Гольденвейзера, тоже была знакома со многими незаурядными людьми, которые неоднократно приходили к нам в гости.