Фараон Эхнатон

Гулиа Георгий Дмитриевич

— Это не важно, что думают и чем занимаются четвертые. Зачем все это, если у меня под боком творится нечто, от чего человек может вовсе лишиться разума?

— Это неправда.

— Что — неправда?

— Ничего особенного не творится.

— Если жена не понимает тебя? Если зять — Семнех-ке-рэ — мыслит по-своему? Если другой зять тоже шагает не в ту сторону, а дочери твои не поддерживают тебя — разве это «ничего особенного»?

Жрец дал понять, что все это именно и есть «ничего особенного». Фараон невольно рассмеялся. Как

мальчик. Захлопал в ладоши. Ему стало так весело, будто напился вина.

— Очень хорошо! Очень хорошо! — воскликнул он. — Мои близкие и друзья превращают на моих глазах серое в белое, белое в черное. Очень хорошо! Значит, нечего опасаться? Значит, я могу сказать, что в государстве все идет отменно?.. Нет, нет! Не отвечай мне сразу. Подумай прежде. Подумай прежде. Подумай и скажи мне: все ли в государстве идет отменно?

Жрец по-прежнему старался не выдавать ни своих мыслей, ни чувств:

— Твое величество, с тех пор как существует вселенная, не было еще государя, который мог бы сказать: все хорошо в моей стране.

— Дальше.

— Если даже находился такой царь, то он вскоре раскаивался в своих словах.

— Почему?

— Потому что убеждался в том, в чем убеждался.

— Я не понимаю твоего книжного языка. Говори яснее, Пенту. Говори, как говорят на рынке.

Жрец нахмурил брови:

— Я же не на рынке. Я не торговец зеленью…

— Вот это я знаю!.. Дальше.

— Нельзя сетовать на то, что в государстве что-то не ладится. На то оно и государство.

— Ты это говоришь как врач или как мой советник?

— Как врач.

— Что ж, по-твоему, я болен?

— Да.

— И тяжело?

— Да.

— Ты уверен?

— Да.

— Ну, так лечи.

Фараон плюхнулся на циновку, вытянул ноги, сложил на груди руки, закрыл глаза. И приказал:

— Лечи!

Жрец не трогался с места.

— Лечи, говорю!

Пенту присел на низенькую скамью, которая на трех ножках. Помолчал. Потер лоб… Нет, в самом деле, он убежден, что говорит правду. Разве плохи дела Кеми? Наступление хеттов на пограничные деревни? Но они могут и отступить! Восстание в Ретену? Оно окончилось. Тревожное положение на границах с Эфиопией? Там всегда было неспокойно…

— Твое величество, — проговорил Пенту, не глядя на фараона, — никто из нас не сотворен из камня. Тебе нужен отдых. Поезжай, твое величество, в Южный дворец. Проведи день, другой. Пробудь ночь на воде. При огнях. Слушай музыку. Это необходимо для здоровья.

— А дальше?

— Что дальше?

— Кто делами займется?

— Ты.

— А кто же предаваться будет веселью?

— Тоже ты.

Фараон присел. Уткнулся подбородком в колени. Так, как это делал в детстве. Пенту хорошо помнил совсем еще юного фараона. Юного принца.

— Послушай, Пенту, отвечай прямо и не пытайся морочить мне голову.

Пенту скорчил гримасу: он не одобрял увлечения фараона языком рынков и мастеровых людей.

— Понимаешь?

Не морочь голову!.. Если к тебе приходят и говорят: бежал из каменоломни твой враг, заточенный тобою, — что ты скажешь?

— Стану искать его.

— Если его не находят?

— Наберусь терпения.

— А потом?

— Выдам сто хлыстов нерадивому хаке-хесепу.

— Сто?

— Может, пятьдесят. Для первого раза.

— Это мысль!

Фараон ударил палочкой из слоновой кости в бронзовую пластинку. И сказал вошедшему негру:

— Позови ко мне его светлость Маху.

Чернокожий выслушал приказание, не глядя на благого бога. И попятился назад, к двери.

— Скажи, чтобы шел поскорее!

Чернокожий приоткрыл дверь.

— Чтобы мчался сюда!

Чернокожий вышел в коридор.

— Пусть растрясет свой живот!

Чернокожий не посмел закрыть за собою дверь.

— Пускай спешит сюда этот грязный гиппопотам!

Фараон был словно горный поток: миг! — и сокрушит все на пути.

— Пенту, — крикнул он, потрясая кулаками, — ты всегда подаешь мне хорошие советы! Этих подлецов надо держать в черном теле. И тогда меня будут больше любить и уважать. Этот секрет я вычитал в одном старинном свитке времен Аменемхета Первого. Там очень хорошо говорилось о том, как следует вести себя власть предержащим.

— Жестоко?

— Именно жестоко, Пенту! Не жалея никого и ничего. Мне говорили, что впервые испытал этот способ фараон Нармер. Ведь он, Пенту, в один час из смертного князя превратился в живого бога, наподобие меня. В один час, Пенту! Я бьюсь — вот уже четырнадцать лет — со своими недругами и достиг не очень многого.

— Я этого не сказал бы, твое величество.

Вошел Маху. Вернее, вкатился. И кто-то невидимый прикрыл за ним дверь.

— Я у твоих стоп, твое величество!

Произнося эти слова, Маху смотрел на жреца. Но тот стоял к нему спиною.

— Маху, — сказал фараон, — Пунанх проявил нерадивость. Он упустил этого Усеркаафа. И тот бежал в Эфиопию. За ним послана погоня. Но беглец пока не пойман. Я приказываю: полсотни палочных ударов Пунанху. Немедленно! А остальные — потом. И передать ему: пусть ищет его на земле и под землей, в горах и на воде! Передай еще: не дай бог, не дай бог не поймать его и не водворить на место! Понял меня, Маху?

— Понял.

— Пятьдесят увесистых ударов.

— Так точно.

— И доложить мне тотчас же!

— Твое величество, Пунанх получит свое сполна.

Фараон кивнул; Маху, удалился.

— Ты доволен, Пенту?

— Так же, как ты, твое величество.

— Я расстроен. Я совсем не доволен.

Откуда-то из складок своего одеяния жрец достал флакон, вылил из него немного бурой жидкости в чарку и поднес ее фараону.

— Этот настой, — сказал он, — дает успокоение, в котором ты больше всего нуждаешься. В далеком Та-Нетере растет это дерево, похожее на чудовище.