Фараон Эхнатон
Шрифт:
— Есть у меня мастерская, — сказал он, — есть мастерская, и в ней я — начальник над всеми ваятелями, коих семь. И над их помощниками — я начальник. А их — пятнадцать. И каменотесов у нас предостаточно, и всякого рабочего люда, которым под силу тяжести. Усерхет знает, где моя мастерская. Усерхет изучил дорогу к ней, как школьник иероглиф «анх». В любое время — прошу в гости!
Усерхет подобострастно кивал головою, он говорил: «Да, знаю»; он говорил: «Знаю, как анх».
Азиат чуть не затанцевал от радости на козлячий манер. На радостях приказал внести каждому из сидящих отличного вина «Прекрасное из Ахяти». Он приказал, чтобы Май самолично и собственноручно вручила
— Май наиженственнейшая, поцелуй каждого, кому вручаешь кувшин! Поцелуй каждого! Я приглашен в гости великим Джехутимесом!
И она послушалась. Этого азиата. К удивлению и к досаде Тихотепа. И он был как бы мертвый, когда она поставила на нем клеймо дешевой любви, продающейся, точно лук или барбарис на рынке. Этот знак ему жег щеку. И когда она громко и сладострастно чмокала других — он вздрагивал. И вдруг его залихорадило. Он приник к кувшину и пил вино прямо из кувшина, чтобы заглушить ревность, бившую у него через край.
Она обошла сидевших. Май поцеловала каждого из них и снова скрылась за занавеской.
Купец поглаживал щеку — то место, в которое чмокнула его красавица. И он говорил, закатывая глаза:
— О боги, что же произошло только что?! Почему душа моя ушла в пятки? Скажите же мне, друзья дорогие, что же стряслось только что с моей щекой? Отчего так горит она?
Купец повалился на спину, задрал ноги кверху. Глядя на него, ваятели покатывались со смеху. Служители — повара, потрошители живности, судомои — выглянули из-за занавесок, чтобы поглазеть на удивительное зрелище. Май тоже вышла из своего прибежища. Вместе с нею показались и ее подруги — одна красивее другой, одна моложе другой. Тихотеп мигом забыл про Май. Он рыскал взором, точно волк в стае прекраснейших гусынь. И сказал себе: «Вот место обетованное, где я редко бывал. Я каюсь в этом. Ибо что такое жизнь, если ты проходишь мимо красоток, в сравнении с которыми звезда не звезда, а всего лишь шляпка от бронзового гвоздика». Тихотеп приметил одну, красивую от загара и прелестную красотой ног и груди, бедер и лица. Такую невысокую и худенькую девочку-женщину. Ваятель встал, подошел к ней, пока все забавлялись видом дрыгавшего ногами азиата, и спросил ее:
— Кто ты?
Она посмотрела на него безбоязненно и смело, такими голубыми глазами, похожими на стекло из Джахи. Ответила четко:
— Сорру.
Что это за имя? Откуда она? Он хотел услышать еще что-нибудь от нее. Чтобы определить по говору, кто она, откуда она.
— Что это за имя? — спросил он.
— Арамейское, — сказала она.
— И ты — арамейка?
— Да.
— И давно ты в нашей стране?
— Меня похитили пять лет тому назад.
— Чтобы мучилась в этом закуте?
— И чтобы любила мужчин, — беспощадно продолжила она.
И, может быть, немножко назло этой Май он сказал:
— Сорру, я хочу тебя видеть.
— Так приходи же сюда.
Вот и все! Он отошел в сторону, потому что купец снова уселся на свое место, и шумно вытирал пот со лба. Скрылись девицы. Ушли к своим очагам повара. Потрошители принялись вершить свое грязное дело.
Нет, этот азиат покорил сердце Джехутимеса. Давно не видывал ваятель столь смышленого, столь ученого и столь потешного человека. Разве не следует пригласить в свою мастерскую Тахуру? Разве не достоин он любезного, более того, горячего приема? Да, да, да!. Тахура придет к нему. Он покажет ему все свои работы. Устроит пир для него и в честь его!
Все это он высказал в изысканных, подобающих в таких случаях выражениях. Ахтой и
Когда они прощались и благодарили друг друга, проявляя крайнюю учтивость, Тихотеп уловил ее взгляд. Взгляд серны, которая потрясена. Взгляд животного — наипрекраснейшего, плоть которого встревожена.
Он кивнул ей. И она прикрыла веки. И ресницы на веках были длинны и черны. Их видно было издали. Отчетливо.
Неужели кончится этот взгляд Сорру? Когда нибудь?
Семнех-Ке-Рэ
На балконе второго этажа, обращенного на север, было прохладно в этот знойный день. Отсюда открывался вид почти на весь Ахетатон. Слева и справа вдоль Дороги фараона — храмы, сады, особняки вельмож, а подальше — хижины бедняков. Сверкает на солнце одетый камнем розового цвета главный храм — Пер-Атон-Эм-Ахяти. Недалеко от него малый храм — Хет-Атон-Эм-Ахяти. Туда, к Восточному хребту, тянутся дома, дома, дома, утопающие среди тенистых сикомор, гранатов и финиковых пальм. Сколько земли пришлось перетаскать, чтобы росли деревья на раскаленных песках! Сколько труда пришлось вложить, чтобы засверкали величием стены дворцов на пустынном берегу Хапи, не оскверненной присутствием Амона!
Его величество любит — очень любит! — этот город, выстроенный по слову его, по советам его и приказам. Городу всего четырнадцать лет, а где найдешь краше его? Говорят, прекрасна Ниневия с ее воздушными садами. А чем хуже Ахетагон? Не только не хуже, но много краше! Об этом говорят все, кто ступал на улицы Ниневии и улицы Ахетатона. Если Ниневии не сравниться, то какому городу можно потягаться с Ахетатоном?! Нет в мире таких городов! Одна Дорога фараона чего стоит! Эта красавица пряма как стрела, и по обеим сторонам ее — постройки. Их возводили лучшие зодчие Кеми Разве не заметна на них рука Туту, Хатиаи, Маанихетутефа и Май? Кте не узнает на фасадных барельефах почерк Юти, Бека и Джехутимеса? Но главное, но главное — не в этом! Не в этом, а в чистоте города! Грязные воды теперь — под землею, они текут по трубам из обожженной глины. Ванные комнаты топяnся и днем и ночью — и люди в Ахетатоне особенно опрятны, не в пример другим горожанам Кеми,
Сила слов его величества была такова: каждое из них весило очень много — тяжелее сотни дебенов! И вот результат: город, великий город на Хапи! Как не любить этот город, несравненный Ахетатон?! Его величество наслаждается видом с Северного балкона. Каждый день. Это у него вроде болезни. Очень приятной болезни…
Его высочество Семнех-ке-рэ худощав. Щупл. Рядом с ним царь выглядит настоящим борцом. Но ведь Кеми нужна голова, а не ноги, а не руки. Светлая голова у Семнех-ке-рэ. Недаром у них один корень — один отец! Неважно, что разные матери. Отец — всегда главный. По крайней мере, когда речь идет о детях…
— Я должен сказать нечто, — начал фараон. И умолк.
«…Неужели всю эту красоту отдавать другому? Красоту, добытую ценою крови, сердца, души?»
Он имел в виду этот город, это государство, равное вселенной. И эти храмы, и эти деревья в песке. И это небо. И диск Атона. Всё, всё, всё! Но таков неумолимый закон жизни — отдавать другому то, что приобрел очень и очень дорогой ценой. И фараон повторяет:
— Я должен сказать нечто…
Его высочество Семнех-ке-рэ может только догадываться. На это уже как-то намекал Эхнатон. Даже весьма прозрачно.