Фараон Эхнатон

Гулиа Георгий Дмитриевич

— Да, это так, Пенту.

— Вернемся, однако же, к нашему разговору. Любовь для фараона, столь великого, как ты, — это его дела. Он вкладывает в них все сердце и весь разум, и ни для кого больше не остается любви…

Фараон покачал головой. Он смотрел на звезды и покачивал головой.

— Пенту, я не могу жить без любви.

Старик этого не понимал. Он не мог уразуметь этого даже во дни своей молодости.

— Государственная власть на то и создана богом, чтобы умерять всплески любви, — сказал Пенту. — Я говорю: всплески. Понял мою

мысль, твое величество? Значит, так, каждый любовный порыв, если он выходит за рамки…

— Что значит за рамки, Пенту?

— Если любовь необычайна…

— Разве это плохо?

— Необычайная любовь?

— Да.

— Необычайная — значит, что-то от безумия, — продолжал советник фараона, совершенно убежденный в своей правоте. — А всякое безумие есть предмет заботы государственной власти.

— Как диковинно говоришь! — поморщился фараон. — Предмет государственной заботы! Таких слов не понимаю! Я же просил изъясняться попроще. Забудь ты эти пыльные папирусы. Говори человеческим языком. Тебе приходилось бывать на рынках?

— Где? Где?

— На рынках.

— А зачем? — изумился Пенту. Он снял парик и вытер потную голову.

— Затем хотя бы, чтоб научиться тамошнему говору.

Пенту захохотал.

— Вот так и говорят, — сказал он сквозь хохот.

— Как именно?

— «Хотя бы, чтоб… тамошнему»… Где же красота нашей речи? Такой плавной, чеканной речи?

— Речи времен Снофру? Или Джосера? Или Хуфу?

— Хотя бы! Хотя бы! — вскричал придворный, немножко поуспокоившись после смеха.

— Нет, Пенту, та речь умерла! Только тебе прощаю эти нарушения. Любой другой слуга получил бы десять палочных ударов.

— А я не боюсь, твое величество.

— Ладно, будет. Я не хочу ссориться нынче ночью.

У фараона совсем прошла головная боль. Она начиналась обычно неожиданно. И так же быстро проходила. Иногда и без помощи настоя. Что же это за болезнь? И что бы ни дал фараон, чтобы только избавили от нее!.. Он подумал немного и сказал себе: «Я бы не отдал Кийю. Пусть лучше болит голова. Я стерплю боль. Мне обещают снадобья из Та-Нетер. Посланы гонцы на остров Иси. Нет, уж лучше эта головная боль, но только б не без Кийи! Она — жизнь моя».

«…Весь этот разговор о любви его величество затеял с одной-единственной целью: заручиться моим согласием на объявление соправительницей Кийи. А зачем мое согласие? Разве он посчитается, если скажу „нет“? Все равно сделает то, что задумал! Но мое согласие ему нужно для того, чтобы однажды, проснувшись ночью, сказать себе: „Даже сухой Пенту и тот одобрил мои действия“.

«…Что все-таки думает этот старик? Неужели он уверен, что я домогаюсь его согласия? Дудки! Сказано — сделано! Все земли вселенной — если даже сговорятся против меня, — и те не переубедят! Только негодяй может принести свою любовь в угоду делу…»

— Давай продолжим разговор о любви, — сказал фараон, перекатываясь на левый бок и глядя на старого царедворца из-за плеча.

— А твое величество спать не предполагает?

— Какой

сон! Ты видишь, его нет ни в одном глазу! — Его величество протянул руку к медному зеркалу и посмотрел в него. — Словно бы только что проснулся после крепкого сна.

— Да, это верно, твое величество. Ты словно птичка, только что выпорхнувшая из гнезда.

— Так давай же про любовь!

— Как верноподданный твоего величества, как служащий твой, недостойный тебя, я могу лишь выразить мое неудовольствие по поводу всякой любви, которая может смутить хотя бы еще несколько человек в государстве. Ибо не бывает так, что двое любят друг друга или расходятся друг с другом и это никого не касается. А если касается, значит, власть должна иметь свое суждение. Я не могу думать иначе. В противном случае ты мне откажешь в своей милости.

Его величество не ответил. Он смотрел на потолок, где летали болотные птицы — невысоко в небе, — и в эти мгновения завидовал им. «Им не надо ничьего разрешения на любовь. Не надо знать ничьего мнения по поводу своих подруг». Он покосился на Пенту. Тот сидел ровный, точно юноша. А глаза — тяжелые. И не мудрено: ведь скоро утро! Небо бледнеет за Восточным хребтом…

— Ну что ж, — задумчиво проговорил его величество, — я понял тебя. Я хорошо понял тебя. Дай бог, чтобы все тебя понимали вот так же. И дай бог, чтобы ты не пережил меня!

Старик вздрогнул. Слова фараона прозвучали зловеще в этой комнате, освещенной яркими светильниками, в этой комнате — средоточии вселенной, где каждое слово его величества по весу равно одной — самой большой — глыбе пирамиды Хуфу. Пенту почувствовал, как взмок у него парик.

— Я стар, чтобы пережить тебя, твое величество.

— Я говорю: не дай бог, чтобы пережил.

— Как это понимать? — чуть не возопил старик, учуяв какой-то нехороший смысл в словах фараона.

Но его величество успокоил его:

— Я хочу сказать, что после меня — случись со мной худое — на тебя разом ополчится столько людей, что даже и не счесть.

Пенту свободно вздохнул:

— Я не боюсь их, твое величество.

— Их надо бояться страхом азиатского зайца.

— Не боюсь ни их, ни угроз их!

— Ты слишком самоуверен, Пенту.

Фараон неожиданно признался, что голоден. Пенту отметил это как добрый знак: желание поесть — всегда свидетельство здоровья. Его величество хлопнул в ладоши. Всего один сухой треск…

Дверь отворилась. На пороге появился кто-то, кого не видел Пенту. Фараон молчал. Его светлость Пенту приказал, не поворачивая головы:

— Фруктов и пива… Не надо пива! Фруктов и вина! — И, обратившись к его величеству, сказал: — Я бы не отяжелял желудок грубой едой. И даже легкой. Фрукты утолят голод, а вино приведет в равновесие твои чувства.

Фараон сказал, словно и не расслышал слов Пенту:

— Ее величество переедет в Северный дворец. Не завтра. Не очень скоро. А ты, Пенту, объявишь о вступлении в свои права моего соправителя.