Фашист пролетел

Юрьенен Сергей

Затягиваясь сигаретой, откуда выворачивается и дымит отдельно не размолотый сучок, Александр испытывает странную боль. Глядя вслед трамваю, с лязгом уходящему вниз по Долгобродской, он видит на снежной равнине между этими заводами себя в солдатской шапке, клубочек, который катится сквозь снегопад, подсвеченный цепочками лампочек, обычных и крашеных красным: пусть и разбитые частично, они складываются в слова, поздравляющие его с Новым - 1960-м!
– годом. Приглушенные метелью тупые удары штамповки перекрывает из громкоговорителя отчаянный голос итальянского мальчишки:

"Джама-а-айка! Джамайка!.."

Идти было некуда, но было откуда уходить. Клубок катился дальше, а у виадука съехал по-суворовски к дороге, вылез на полотно и погнал по рельсе, исчезая в пурге...

Сигарета не тянется. Тлеющий "дубок"

выдергивается вместе с огоньком. Он обрывает лишнюю бумагу, наклоняется к огню, подставленному Мессером, и после затяжки всеми легкими начинает кружить на месте, сходит на проезжую часть, при этом всем своим врезавшим биомицина нутром ощущая, что именно он, Александр, несмотря, что Андерс, а может быть, тому благодаря... что он есть абсолютный центр Советской этой Вселенной с дымами, всесотрясающим бум-бум, летучими парами над водоемами технической воды, старыми лозунгами и новыми, ржавью и копотью, и гарью, а главное - с бесконечной далью железнодорожной его мечты. И он начинает надрываться не по-нашему, но чувствуя себе советским еще более, своим, совейским на разрыв аорты: "I am going! to get out!! of this town!!!"

Втерев обратно слезы, сообщает сухо:

– Уеду из этого города.

– С чего вдруг?

– А всегда хотел.

– Куда?

– Туда, - указует Александр на восток. И успевает напрягом брюшного пресса встретить дружеский удар:

– Вали! Свободен! Мы же от армии, Сашок, от Армии отделались! Ребят заброют, все чувихи будут наши! А ля в "гастроном" за газом!

Со стороны вокзала, выгибаясь, приближается, грохочет под подошвами международный. Нарастает мощь отрыва. Ощущая это всем своим неполноценным организмом, Александр круто разворачивается.

Вырываясь из-под виадука, экспресс пропарывает насквозь рабочую окраину и улетает к горизонту, за которым наше все - Россия, Москва и Ленинские горы с могучим силуэтом МГУ...

Пока без него.

7

Актовый зал.

Праздничный свет.

Он идет по проходу к своему месту. Одноклассники кивают на него своим ответственным родителям, которые бросают издалека опасливые взгляды. К финишу пришел он с репутацией, которую сформулировал зловредный физик: "Одержимый!"

Что и говорить, последний год в школе прожил по безумной синусоиде: то взлет, по посадка на полную жэ.

Он пережил фурор на литобъединении молодежной газеты, которая называлась так же, как школьный его журнал: "Знамя юности". Обсуждение прочитанных им работ вылилось в неожиданное чествование. Начинающие писатели, которые были старше на десять, двадцать, даже тридцать лет, доказывали куратору, что надо немедленно в печать, а озлобленного вида газетный волк в кожаной куртке, который говорил про "Бога детали", резюмировал: "Этот мальчик пойдет дальше всех нас. Вот увидите!" Но пошел Александр не далее "Дома мастацтва", в который переоборудовали старинный дом, где он, проживая рядом в гостинице, с дружком Караевым бил стекла, не помышляя быть писателем. В этот "Дом" его увезли на коньяк студийцы, инженеры и врачи по основной профессии, которые за сдвинутыми столиками наперебой читали ему, внезапному авторитету, свои стихи и юморески, а застенчивый майор милиции отвез домой на служебной "Волге" с шофером и мигалкой, попросив разрешения прислать роман. Дня через два пришло письмо на бланке газеты. Куратор извещал, что больше на студию он может не ходить: "Пока тлетворное влияние западных лжекумиров окончательно не овладело тобой, настоятельно рекомендуем, Александр, взяться за серьезную проработку классиков советской литературы, как-то: Горький, Шолохов, Серафимович". В отличие от писем Абрамцева (который не оставляет надежд пробить его в Москве), это письмо он широко демонстрировал в узких кругах, при этом издеваясь и глумясь. И тем не менее, а может, этому благодаря, был приглашен читать на радио, потом на телевидение, и, наконец, не без протекции, в редакцию литературного журнала на русском языке, где переживший сталинские лагеря редактор с суковатой палкой из принесенной папки отобрал одно и даже, подтверждая нешуточность намерений, дал указание фотографу запечатлеть возможного автора со вспышкой. Когда состоится эта публикация, состоится ли она вообще, никому неизвестно. Все зависит от "погоды".

Но погоду делают не только в Кремле, как раньше он считал. Оказалось, что "общество" тоже не звук пустой. В мае по своему пригласительному билету Бульбоедов отправил его на местный съезд писателей, где Александр обнаружил силу сопротивления этого общества, когда при полной поддержке зала автор "Нового мира" Василь Быков врезал с трибуны "кремлевским надсмотрщикам" - как потом говорили в кулуарах. В тех же кулуарах с Александром завели разговор о первой его книжке - как о чем-то вполне сбыточном.

После золотой медали Рубиной на сцену зовут его.

Вручив ему аттестат зрелости, Бульбоедов задерживает руку в своей лапе:

– Слагаешь "Знамя", значит?

– Слагаю. Спасибо вам за съезд. За все...

– Ладно, не прощаюсь. Первая книжка выйдет, не забудь мне подписать. Может, в Союз письменников еще тебя буду принимать.

* * *

Его родителей в зале, к счастью, нет. Отчим и так бы не пришел, не будь он на учениях. Мама отказалась потому, что "не в чем" и ожидает дома, пообещав накрыть ему с приятелями стол. Но по домам никто не спешит. После выпускной церемонии в Доме пионеров все возвращаются через улицу в школу.

Неофициальная часть происходит в спортзале, где начинают хлопать пробки. С граненым стаканом клюквенного сидра Александр отходит к шведской стенке. В дверях появляется Адам. Опередив всех на год, он заканчивает первый курс университета. Бренчит в кармане брюк ключами от машины.

Плечом к плечу с ребятами они подпирают стену, глядя как, изображая веселье, кружатся пары бывших одноклассниц. В ударе только Стенич; в алой шелковой рубашке с пропотевшими подмышками и витым пояском Стен под нарастающий аплодисман учительниц неистово вращается на стертом каблуке.

Любовных историй в их классе не было (тогда в старой его школе одна из одноклассниц уже в седьмом без возврата ушла в декретный отпуск). Здесь же парни и девушки так и остались по разные стороны границы - без взаимных нарушений.

Но в первую ночь Большой жизни расходиться никто не спешит. У всех парней с собой бутылки. Пить начинают на ходу, шагая по проспекту к Обелиску, где бывшие хулиганы класса под возмущенные крики сознательных девочек прикуривают от Вечного огня. Потом всем классом бредут в другую сторону - через весь город - на вокзал. В вагоне электрички ни Стена нет, ни Мазурка - зачем он едет? Кроме девочек, все в дупель пьяные, но в спортивных сумках еще звенят бутылки, когда класс высаживается на берег "моря" - водохранилища. Одни снимают туфли и засучивают брюки, другие уходят в воду прямо в костюмах и, остановившись по колено, запрокидываются. Бутылки улетают в белесую тьму. Некоторые по инерции плюхаются следом лицом вперед. Вытащив очень тяжелого ближнего, бывшего первого силача, он падает в сырой песок. Его поднимают. С горечью он задает вопрос:

"Где же ты был, Адам?"

Он даже не бывший школьный друг, он друг давно минувший. Плюсквамперфектум. Тем не менее закидывает его руку себе на плечо. В машине разит бензином. Несмотря на ухабы и буксующий мотор, Александр отключается.

В себя он приходит на пороге дома:

– Где ты был? Третий час ночи!

При виде Адама ее голос отвратительно меняется:

– А Стен ваш где, а Мазурок? Я уже убрала все в холодильник... Где это он так назюзился?

– Почему же в третьем лице?
– вступает в квартиру Александр.
– И где поздравления, как это с чем? Закончен мой труд многолетний. Наш? Ладно. Пусть наш. Многолетний. Что ж непонятная грусть?
– У себя в комнате он опрокидывает снятый пиджак со стулом.

– Ну, и ужрался я, ну, и ужрался...

Пружины кровати сбрасывают его на пол. Протянув руку, ищет, где включается радиола, продукт добросовестной, пусть и советской Балтии.

– Что там творится у нас в СССР?
– Под надсадный вой зеленый глаз впадает в безумие.
– Глушите, суки, слово правды? Ничего... ужо вам!

Входит Адам:

– Этот?

– В четыре руки!
– поднимается Александр. Они выносят радиолу, которая выдергивает свой провод из розетки и растягивает антенну из медной проволоки - Гусаров ее долго мастерил, наматывая на карандаш, чтобы иметь возможность слушать мир, что помогло ему не очень, ну, да что уж теперь...
– Подожди!