Фашист пролетел
Шрифт:
Даже в тоталитарной массовидности бытия можно найти лазейку...
Рубль 88.
Он озирается, втягивает живот. Сует книгу под ремень, застегивает пальто - выходит. Сердце отчаянно колотится.
Никто не преследует.
В сквер у стадиона "Динамо", где он сидит над украденной книгой, вторгается грохот сапог. В это удаленное место армейские грузовики доставили музкоманду. Репетировать парад.
– Под малые барабаны шагом... арш!
Наступательная музыка, медь, чекан подкованной кирзы.
Его начинает бить озноб. Начало простуды? Страх и трепет экзистанса?
Книгу
Массовидность налицо.
Где же лазейка? Хоть какая-нибудь щель?
Узкой улицей Комсомольской, идущей от проспекта, он спускается до кинотеатра "Победа", а потом еще глубже, где домишки становятся старыми, а под асфальтом, куда загнали реку, недобро упомянутую в "Слове о полку Игореве", город вообще проваливается в глубь времен: "У Немиги кровавые берега не добром посеяны - посеяны костьми русских сынов". Двадцать пять лет назад, когда немцы взяли город, сюда добавились кости евреев. На показательный расстрел сорока тысяч прилетал из Берлина Гиммлер. Ни о расстреле, ни о том, что здесь было еврейское гетто, ничто не говорит на этих узких улочках с перекошенными домами в два-три этажа. Никто ни о чем не знает. Существование продолжается. На ходу он трогает размокшую известку стен, заглядывает в окна с кактусами и завязанными марлей банками с целебными "грибами", которые пьют в надежде избежать онкологических заболеваний. В десятилетнем возрасте мама привозила его в Киев, где у нее жила подруга, он видел сверху Бабий Яр - овраг, заросший мрачной зеленью. Но там никто не жил и даже голос понижали, подходя.
Возвращаясь в верхний город, он сворачивает на массовидный бульвар, застроенный сталинским ампиром. Справа над витринными стеклами вывеска "Потсдам".
Небанальное название, хотя на первом плане возникает не полузабытая Постдамская конференция по денацификации с ее героем в мундире генералиссимуса, а фонетическая двусмысленность этого "поц". Заведение, открытое в честь дружбы с ГДР, задумывалось как бар с немецким пивом, но деградировало до уровня забегаловки с обычным пивом. Здесь, вспоминает он, работала его первочитательница. Всматриваясь мимоходом в стекла, он видит знакомое лицо. Но это не проститутка Вера, а Стенич. Он прибавляет шагу, но поздно. Заметив его, Стенич привстает. Призывно машет - несмотря на то, что разделяет столик с яркой девушкой. Вдали от своего театрального училища.
Александр поворачивает назад, толкает дверь "Потсдама".
– Мон шер, какими судьбами?
– Так... Околачиваюсь. Занимаюсь городской феноменологией.
– Как интересно! Идем, расскажешь! Выпьешь с нами "Бархатного"? Сейчас мы его по-мопассановски... Гарсон! Гарсон, кружку пива! Мы здесь укрылись от вездесущих глаз в попытке сплести, ха-ха... заговор обреченных, да, Нора? Мой бывший одноклассник. Нынешняя моя сокурсница и мастер пантомимы. Город Новогрудок. Представь, что есть такой, и даже очень просвещенный...
Нора большерото улыбается, потом ее губы, морщинки на которых выявляют необычайность оранжевой помады, сходятся вокруг темной дырочки, медленно отпускающей струйку дыма.
– Вижу, что сражен. Но ничего поделать не смогу: не любит Нора юношей... Нора, а бородатых? Богемных и мятежных? А ля Адам Мицкевич? Сородич ее, кстати...
– Правда?
Нора из Новогрудка в ответ подмигивает.
– Я думал, он родился в Польше.
– Продолжайте думать, - кивает Нора.
– Польша и была.
– Господа, ни слова об аннексиях и контрибуциях...
– Стенич хватается за книгу, которую Александр положил на свободный стул и вниз обложкой. Что читаем? О, Ясперс, Жэ-Пэ Сартр... L'Etre et Le Neant. Браво, что не сдаешь позиций. Вот тебе твое "Бархатное". Давайте выпьем за безумство храбрых. Первый, Нора, был в нашей школе интеллектуал. Но не физик! Менестрель и трубадур. Даже по телевизору его показывали.
– А тебя?
– Представь себе, что нет. В нашей школе он единственный, кто сделал попытку вырваться из этого болота. И не куда-нибудь, а в МГУ.
Девушка смотрит испытующе:
– И как?
– Мордой об стену, - ухмыляется от пива Александр.
– Об массовидность бытия.
– Саша, но что теперь? Ты ведь мне так и не сказал...
– А ничего.
– Совсем ничего?
– Le Neant.
Стенич пугается:
– Что, в армию?
– Нет. Le sursise.
– Как, как? Этого слова мы еще не проходили...
– Отсрочка. До войны...
– Везунчик!
– Но с работой не везет.
– С какой работой?
– Должен. Я же ведь заочник.
– Ах, да! Ведь обмывали...
– Стенич смеется.
– Не могу не вспомнить по этому поводу Фому Кемпийского... Sic transit gloria mundi.
– Воистину.
– Не принимай, как говорится, персонально...
– Стенич успешно подавляет смех.
– А куда?
– Экзистенциальный выбор. По-твоему, что лучше, автобаза или трамвайное депо?
– Фуй... Чума на оба дома. Не хочешь за кулисы?
– Я за кулисами и так.
– Осветителем? В крайнем случае, рабочим, но сцены? Сцены, Александр? Могу оказать.
– Серьезно?
– Друзья, - поясняет Нора.
– Влиятельные гомосексуалы.
Стенич изображает, что скандализован:
– Элеонора! От сапфистки слышу!
Веселым смехом девушка отвечает на осторожный взгляд Александра.
– Эспри у нее, понимаешь, маль турне. Слегка набекрень - по-нашему. Не слушай ты ее. Не автобаза все же. Будешь при искусстве. Нет, я серьезно? Ты подумай.
– Ладно...
Александр допивает, забирает книжку и встает - излишне резко.
– Уже? А френомено... Хренология твоя? Обещал рассказать?
– В другой раз. Приятно было познакомиться...
Девушка небрежно вскидывает руку с сигаретой.
– Ах, Нора, Нора, яблоко раздора... Тогда оревуар?
Влезая за портьерой в рукава пальто, он слышит, как Стенич пытается обуздать свой голос:
– Дело не в том, что шокинг, просто они - другие. В зажимах, в комплексах... Оставим, ладно. Возвращаясь! Так вот эта сука мне и говорит...