Фата Моргана
Шрифт:
— Да что вы говорите? Откуда вы знаете?
— Не верит, чертово зелье... Бросай лопату, идем.
— Куда?
— Не спрашивай, идем.
Андрий вертел лопату в руках и недоверчиво глядел на Гудзя. Наконец воткнул лопату в снег и очутился за воротами.
— Чего лопату бросил, еще кто-нибудь стащит, ты! — услыхал он голос Маланки, но даже не оглянулся.
Брел по снегу, спешил за Хомой. Хома ставил ноги решительно, злобно, как говорил, а снег разбрасывал, точно лошадь. Андрий громко дышал, его глаза забегали куда-то вперед, навстречу каменным стенам, казалось, уже трепетавшим от живого движения рабочих,
«На этот раз Хома не обманывает»,— колотилось сердце Андрия.
Шли по безлюдному селу, занесенному снегом, как по глухому лесу, который хотелось поскорей пройти, чтобы увидеть простор.
Когда же наконец на холмике перед ними зачернели развалины сахарного завода, Андрий тут же совершенно отчетливо увидел дым, услыхал знакомый шум. Правда, дым сразу исчез, но возле сахарного завода суетились люди и чернели подводы.
— Куда бежишь? Поспеешь...
Андрий только махнул рукой. Э, что там теперь Хома... Он уже видел сани с бревнами, с брусьями, лубяные короба, полные красного кирпича, словно миски с ягодами, косматых лошадей, окутанных собственным паром, согнутые спины, занесенные кнуты... Но... Эй!.. Цоб-цоб!..
На дворе стоял приказчик и среди крика и шума принимал материал.
Андрий бегал от саней к саням, ощупывал лес, постукивал по кирпичу, заглядывал всем в глаза, словно спрашивал — правда ли? Перед приказчиком снял шапку и долго молча стоял.
Подошел к Хоме и улыбнулся.
— Будет?
— Будет...
— Винокуренный?
— Да я же сказал.
Выцветшие зеленоватые глаза Андрия блестели, как лед, таявший на солнце. Они ласкали черные, задымленные стены сахарного завода, круглые желтые бревна на белом снегу, улыбались штабелям кирпича, приказчиковой бороде, седой от мороза. Теперь, пане добродзею, уже пустят пар... Не будет человек с голоду гибнуть, а как же... придет срок — бери готовые деньги. Да, да, Малася, вот тебе и «заводчик»!..
— Что, Хома, будет завод? Смотри, смотри...
Но на Андрия шипели из глаз Хомы зеленые змейки.
— Чего радуешься? Думаешь, они водку гнать станут? Кровь из тебя гнать станут, а не водку. Хлеба захотел? А горба не заработаешь? Гляди! У кого брюхо отрастет выше носа, а из тебя жилы вытянут, пропади оно прахом...
— Подождите, Хома...
— Чтоб им сгореть да развеяться пеплом вместе с человеческой неправдой.
— Подождите же, Хома...
— Чего ждать? Он думает — водочный завод. Гроб тебе готовят, четыре доски да яму. Вот и все.
— А, какой же вы, Хома...
Но Гудзя нельзя было уже остановить. Он катился, как с горы.
— Вот взял бы — р-раз, р-раз, развалил бы все к чертовой матери, сровнял бы с землей, чтоб и памяти не осталось на веки вечные.
Хома размахивал руками и топал ногой. Каждая морщинка на его безусом лице вздрагивала, и видно было, как под старой свиткой корчилось тело, будто пружина.
Андрий со страхом смотрел на Гудзя. Он даже язык проглотил.
Что это с Хомой? И что он говорит? Надо ж чем-нибудь жить... Разве лучше вот тем, которые роются на клочке поля и не соберут, случается, даже семена. Или тому, кто закопает силу в панские поля, а придет болезнь и старость, станет калекой — сдохнет, как собака под забором? И что он говорит, господи боже!..
Но Хома понемногу отходил. Злость и проклятия внезапно перешли
— Ха-ха! Ну, угощаешь пивом? С тебя магарыч. Айда к Менделю.
Андрий улыбнулся виновато... Почему бы не угостить? Как охотно он сам выпил бы на радостях пива, да...
— Верите, Хома...
— Ну, ну... в кармане пусто? Черт с тобой... тоже «заводчик»! Я иду...
Андрий смотрел вслед Хоме, но, прежде чем исчезла согбенная фигура, уже затихло шипение зеленых змеек, погасли обжигающие слова, и одно только звенело в Андриевой груди — винокуренный завод!
Он хотел еще раз услышать это слово. Стоял перед приказчиком и мял шапку в руках.
— Водочный будет?
— Водочный.
Вот. Теперь уже наверно. Он почувствовал гордость, самоуважение, точно не паныч Леля, а сам он оживит мертвые стены сахарного завода, пустит в ход колеса, приводные ремни машины и людскую силу.
Деревня, хлебопашцы, земля...
Какие они бедные, несчастные...
Кроты! Залезли на зиму в белые норы, а придет весна, начнут мучить землю, резать ей грудь. Прокорми, земля! А земля стонет, тощая, слабосильная, разодранная на клочки. И не кормит, кровью своей поит. Не хлеб, а куколь [21] родит, репей, всякую сорную траву. Вот и кормись!..
21
Куколь— травянистое сорное растение семейства гвоздичных с малиново-розовыми цветками и ядовитыми семенами, растущее среди злаков.
А тем временем число голодных растет, множится, корчатся голодные, как змея, изрубленная на куски.
Развелось вас. Хоть бы милосердный господь сократил вас войной или мором каким. Может, легче было б на свете...
Ну, а ему что? У него нет земли! Водочный завод даст ему хлеб... Хома говорит глупости.
И ты, Малася, напрасно смеялась. Сказал Андрнй Волык — будет винокуренный завод,— и будет...
Гафийка вошла в хату и приложила к печи озябшие руки.
— Забыла, что печь холодная,— виновато усмехнулась она. Маланка обратила к ней красные глаза:
— С кем разговаривала в сенях?
— Прокоп приходил.
Прокоп! С того времени, как он женился, Маланка не могла слышать его имени.
— Что ему нужно?
— Ко мне приходил.
— К тебе? Зачем?
— Книжки приносил.
— Пускай носит жене своей, а не тебе...
Ей хотелось убить дочку взглядом, но не удалось. Навернулась слеза, обожгла, пришлось кулаками закрыть глаза.
Теперь Маланкины глаза уже сами плачут. За осень и зиму так наплакалась, что даже привыкла. Настали холод, слякоть и непогода не только в природе, а и в сердце. Облетели надежды, разметались бесследно, и там теперь голо, как в лесу. Снега теперь в сердце и волки воют. Господь не захотел показать свою правду: как была панской земля, так и осталась панской. Напрасно Маланка собирала семена, напрасно лелеяла надежды. Узелки с зерном так долго висели под образами в хате, что всем глаза намозолили. Наконец сняла и вынесла в чулан. Довольно себя обманывать. «Зачем снимаешь? Настанет весна— поля засеешь»,— это Андрий задел, как за живое.