Шрифт:
Чингиз Гусейнов
ФАТАЛЬНЫЙ ФАТАЛИ
и прежде чем взять в руки перо, я прошел не спеша по старой и узкой бакинской улице, носящей имя Мирзы Фатали, спустился к треугольному скверу и постоял рядом с ним, гранитным, сидящим в широком каменном кресле, - или он не видит меня? затем взобрался - и жаркое солнце жгло мне спину - на один из тбилисских холмов и, тяжело дыша, поклонился его могиле, глянул на величественный памятник, а он - неужели и теперь не видит меня?!
– долго смотрел па неведомо откуда забредшее сюда белое облачко, потом опустил голову, задумался и так застыл, а облачко, не успев бросить тень, стремительно таяло и вскоре вовсе исчезло в небесной сини.
и клянусь всевышним,
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, а прежде ПРОЛОГ, - это нескончаемый кризис иллюзий, начавшийся в долгом одна тысяча восемьсот тридцать седьмом году или чуть позже, и, если бы не придуманный Фатали Колдун с орлиным носом, и на клюв похожим, и на горбатый изгиб крыла, когда орел, преодолев тяготенье Кавказского хребта, сел отдохнуть на крутой уступ скалы то ли еще в Азии, то ли уже в Европе, не было бы надежды, вспыхнувшей в быстротечном восемьсот пятьдесят шестом, а ведь всем в империи казалось - и это ЧАСТЬ ВТОРАЯ, - что легко обмануть звезды, предсказавшие гибель деспоту и уничтожение тирании, и крах Фатали, о чем ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ, наступил бы очень скоро.
Неужто, часто задумывался Фатали, начиная с иллюзий, мы переживаем их кризис, затем возгораемся надеждой, которая карается, и приходим к краху, не передавая опыта идущим вослед?
А когда-то, в наивную пору юности, это было очень давно, у Фатали при одном упоминании Зимнего дворца или Летнего сада жар разливался в груди, и душа ликовала, готовая взлететь и пронзиться любым из шпилей имперской столицы, похожих на штык. Топот, пыль, и вдруг сверкнет, поймав луч солнца, грань штыка. "Запева-ааай!..." А разве было - и юность, и наивность, и благоговение? Ни сомнений, ни раздвоенности? Или стареет? На вере юнцов несмышленых и держится деспотическая власть: пока разберутся, что к чему, и раскусят горечь лживых слов - и время упущено; тот, кто успел вскарабкаться на вершину, понял, но ему на руку иллюзии новых юнцов, а тот, кто отстал и уже горбатится, - что он может: бросят юнцам клич, и они затопчут, глазом не моргнув (чтоб потом прозреть: но поздно!).
Свыкся, смирился Фатали, так и завершит путь, терзаясь, ничем уж, кажется, его не удивишь, но судьба, как это не раз прежде случалось, придет на подмогу, и вскоре, не успеет солнце достичь зенита, как Фатали придумает Колдуна, а с ним и начнется новая жизнь. И Фатали прошагает ее, уповая на чудо.
Еще утром ничего не было, когда он вышел из дому, чтобы побродить по Тифлису, ставшему родным с тех пор, как он обосновался здесь, и шел к Шайтан-базару, погруженный в горестные размышления, ибо тревожно, неспокойно, уже сколько лет война с горцами и нет ей конца, и что ни год холера, слухи о вздорожании хлеба, и в доме - траур, только что похоронили дочь, и растут могильные холмики на кладбище.
Мутные воды Куры казались застывшими. А вот старый Шайтан-базар, его тесные и шумные изгибы, смешались говоры, и ловит ухо слова тюркские, армянские, грузинские, русские, и много персов, есть и арабы; скоро весна, и с каждым днем жарче; прошел под темными сводами караван-сарая, мимо лавок ремесленников, и выставлены на улице огромные медные казаны, грохот жестянщиков, и не заметил, как проскочил мимо (или прошел насквозь?) каравана верблюдов: ведь не разминуться, навьючены громадными тюками, запрудили тесную улицу, вот-вот упрутся об стены, и рухнут своды. На миг блеснули перед ним, дерзнувшим проскочить сквозь караван, наполненные будто бесовским светом быстрые и острые глаза погонщика. И большая неровной формы родинка на щеке.
"Поистине колдун!" - подумал Фатали, и весь последующий путь был озарен этой неясной еще находкой. На Эриванской площади заспешил домой. Мимо солдатских казарм, дворца последнего грузинского
И только что очинённое гусиное перо арабской вязью запечатлеет на белом листке лик Колдуна, этот изящный Ковш с родинкой в окончании слова.
ПРОЛОГ, ИЛИ КОЛДУН
Колдун жив и теперь, хотя минул век с четвертью, а может, и больше, ведь годы неудержимо бегут с той поры, как он с легкой руки Фатали разрушил Париж, и была опасность, что от сотрясения рухнут соседние города и даже иные одряхлевшие государства; такое случалось и прежде: у всех на памяти страшный удар, который обрушился на упрямых нахичеванцев, вздумавших интриговать, когда, уж как ни крепок Арарат, а треснула и откололась по воле Колдуна часть горы; и чуть было Колдун не потопил Петербург - что ему выпустить наружу дикие подземные воды и низвергнуть на град разъяренные морские валы?
– то ли не успел, то ли это не понадобилось ни ему, всеумеющему, ни Фатали, к кому он питает сыновние чувства (бывает - сын старше отца); хотя в многотрудном имени Колдуна и отыщется арабское "ибн", азербайджанское или турецкое "оглу", персидское "заде", а если покопаться, и восточнославянское "вич", - у него нет и быть, разумеется, не может ни отчества, ни даже отечества. Париж вскоре отстроили, нахичеваискую деревню тем более, а сгонять народ снова в болота, чтоб из топей восстал Петербург, стоивший миру стольких слез, не жестокость ли?
На недряблой еще щеке Колдуна крупная, неровной формы родинка, будто муха села и не отгонишь, и лицо усеяно мелкими черными крапинками, опаленное словно порохом, а глаза удивленные, наивные, увеличенные слегка, как за толстыми стеклами очков, хотя Колдуну они не нужны: дальнозоркий, когда надо даль разглядеть, и близорукий, когда нужно увидеть вблизи.
Колдун лысеет с макушки, - единственное, с чем ему не сладить; но волосы, к счастью, еще густо растут у висков, загибаясь за уши, обычные, как у всех, завиваясь у затылка над твердым накрахмаленным воротником батистовой рубашки, всегда чистой, поверх которои надета, чтоб тело сохраняло тепло, тужурка из леопардовой шкуры, увы, уже немножко трачена молью.
– Но это же чистое совпадение!
– подвергает Фатали сомнению искусство Колдуна (и море ему по колено, и Аракс, разрезавший Азербайджан, по щиколотку, - а попробуй воссоедини!).
– Шкура?
– Не шкура, а Париж!
– Ай-ай-ай!
– качает головой Колдун, аж шейный позвонок хрустит. Шкура леопарда движется, пятна на ней как живые глаза.
– Я волшебник, а не шарлатан, чтобы одурачивать невежественную ханум, выстроив из кубиков Париж и затем раскидав их ударом палки! "Поздравляю, ханум, можете радоваться, Париж раз рушен! И жених вашей дочери ни в какой Париж уже не поедет, можете играть свадьбу!"
Внезапно раздается сильный стук, из-за дверей кричит гость - француз мусье Жордан. Он смутил воображение жениха (а некогда, в далеком-далеком детстве, и самого Фатали!), и тот возгорелся мечтой увидеть Париж.
"Ханум, откройте!!
– кричит французский ботаник, собиравший в Карабахе диковинные цветы, красивые и наивные.
– Я немедленно покидаю вас! Париж разрушен! Тюильри разорен! Да, да, Франция погибла! Это колдовство! Дело рук чертей, дьяволов, джиннов!"
Кто-то кулаком стучит в дверь. Это уже по-настоящему стук! Фатали вздрогнул, оторвавшись от листа, испещренного арабской вязью его фантазии. Тревожно. Шпиономания. Хватают каждого, кто попадется: лазутчик султана? гонец Шамиля? агент шаха? И слухи: то скорая победа, то позорное поражение.