Фату-Хива. Возврат к природе
Шрифт:
Школа заведомо мошенничала, толкуя о развитии и прогрессе. Нам внушали, что после Эдема шел сплошной, непрерывный прогресс. В моем представлении учителя балансировали на канате, держа в одной руке Библию, в другой — Науку. И ухитрялись уйти так далеко, что не видно, — и не поймешь, добрались они до конца каната или нет. Нам говорили, что Бог сотворил человека. Дескать, Дарвин уточнил, как это происходило. Сперва были созданы обезьяны. Еще нам говорили, что Бог сотворил мир со всеми живущими в нем тварями за шесть дней. Дарвин считал, что на это ушло гораздо больше времени, но разве не сказано в библии, что для Бога один день равен тысяче лет и тысяча лет что один день. И ведь Эйнштейн установил, что время — вещь относительная. Так что тут у взрослых не было расхождения. К тому же естествоиспытатели соглашались с тем, что более двух тысяч лет назад писал автор Первой книги Моисея: жизнь зародилась не на суше, а в море. Лишь после того, как в соленом океане развелись полчища рыб и гигантских зверей, после того, как воздух наполнился летающими тварями, на суше закопошились всякие ползучие и иные животные. Современные исследователи подтверждали вывод неизвестных древних мудрецов о такой именно последовательности, подтверждали и то, что человек последним явился в мир, где уже были сотворены все растения и животные. Конструкция действовала полным ходом еще до того, как человек получил готовенькие легкие, сердце, органы чувств и мозг и начал размножаться.
В сложной структуре Эдема все было совершенно. В этом наука и библия тоже сходились. Бог был вполне доволен своим творением. Настолько доволен, что перестал творить и предался отдыху на седьмой день, между тем как люди бродили нагишом в райском саду. Нагишом, но всем обеспеченные, подобно всяким растениям и тварям.
Библия говорила, что Бог был милостив и не хотел, чтобы сотворенный им род человеческий голодал. Наука утверждала, что человек не выделился бы из животного царства, если бы природа не благоволила ему, не наделила его щедро всем необходимым.
Но на этом единогласие взрослых кончалось. Дальше учителя как бы пропадали вдали. Дальше начинался конфликт. Конфликт между творцом и творением, между правой и левой рукой балансирующих на канате преподавателей. Бог-то был доволен своим произведением, а вот человек — нет. Бог не сомневался, что даровал человеку совершенную среду, земной рай. Человек не соглашался с этим. Бог предался отдыху — человек принялся за работу. Человек стремился к прогрессу. Эдем его не устраивал.
Люди тоже трудились шесть дней, а на седьмой отдыхали, чтобы угодить Богу. Правда, они спорили между собой, какой день отводить отдыху — воскресенье, субботу или пятницу. Но и христиане, и иудеи, и мусульмане на восьмой день снова принимались за дело, усердно продолжали совершенствовать мир. Так шло сотни, тысячи лет. Пока Бог отдыхал, люди изобрели тачку и автомобиль. До динамита Бог тоже сам не додумался. Уразумел ли творец, глядя на нас, что не так уж он и всесилен? Не раздражало ли его, что все сотворенное им мы переделываем на свой лад? Верующие взрослые явно считали, что Бог возложил на нас ответственность за судьбы планеты, с тем чтобы мы строили и рушили, торжествовали и ошибались, радовались и страдали, всецело руководствуясь дарованным нам разумом и совестью. Если верно сказано, что Творец вознаградит нас или покарает в последующей жизни, смотря по нашему поведению, значит, мы и впрямь не застрахованы от ошибок. Но вот что меня озадачивало: взрослые твердят, что Бог создал природу, а сами ведут себя так, словно им грозит ад, если они не обрубят все узы, связывающие человека с природой. И даже безбожники, заявляющие, что человек создан самой природой, вели себя так, будто видели в природе кровного врага людей.
К шестнадцати годам мной овладело смятение. Вера во взрослых начала колебаться. Выходит, они вовсе не умнее нас, детей… Цепляются за окостеневшие идеи и ни в чем не согласны друг с другом. Волокут нас за собой неведомо куда, без ясной цели, лишь бы уйти подальше от природы. Давно ли бушевала ужасающая война? А они уже изобретают новое оружие, страшнее прежнего. Политика, мораль, философия, религия — кругом разногласия. Разве можно спокойно следовать по дорогам жизни за такими проводниками? Не лучше ли поискать более надежную тропу? Я чувствовал себя, будто узник в тюремном вагоне — узник, который исподволь готовится соскочить с поезда, идущего по неверному пути.
…Начинались тридцатые годы. В то время не было никаких хиппи. Ни один уважающий себя подросток не вздумал бы бунтовать против родителей, против школы. И каждый парень считал предельным унижением для себя в чем-то походить на девочку. Мой интерес к естествознанию непрерывно рос. Мне открывалась не только красота, но и замечательная мудрость в конструкции мира, унаследованного человеком. При каждой возможности я отправлялся в поход — в лес, в горы, вдоль фьорда. Стремление цивилизации оторвать человека от его исконной среды озадачивало меня. Нет, взрослые определенно затеяли что-то безумное…
Захотелось поделиться со сверстниками своими растущими подозрениями. Однажды, после урока физкультуры, задумавшись в раздевалке над этими вопросами, я брякнул своему товарищу, который натягивал «рубашку: — Эти машины… Не по душе они мне!
— В самом деле? — ухмыльнулся он, просунув голову в воротник.
В его голосе звучала такая издевка, что я был готов провалиться сквозь землю. Мои слова только смешили других… И я решил: больше об этом — никому.
Однако нашелся в классе парнишка, с которым явно можно было поделиться своими сокровенными мыслями. Рослый, плечистый, такой же любитель бродить по лесу, как и я. И спорт не был для него всем на свете, он много читал, писал стихи, любил погрезить, пофилософствовать. Звали его Арнольд. Мало-помалу я открыл ему свои замыслы. Он слушал с великим вниманием. Я говорил, что задумал порвать с этой средой. Порвать начисто. Хочу вернуться к природе. Поселюсь где-нибудь в тропиках, где можно питаться тем, что растет на деревьях. Не желаю, став взрослым, жить в Европе, где за каждым углом нас подстерегает катастрофа. Вавилонская башня двадцатого века либо рухнет, либо родит новую ужасную мировую войну. Лучше убраться отсюда подальше.
С Арнольдом можно было отвести душу.
Но как провести мечту в жизнь? Нужна тщательная подготовка. Прежде всего физическая тренировка и закалка, ведь я никак не мог назвать себя крепышом, а впереди — трудные испытания. Один из моих друзей, Эрик, отчаянный сорвиголова, после средней школы ушел в море. И за два года развил как раз такую мускулатуру, какая была мне нужна. Эрик тоже не оченьто верил в современный прогресс. Он грезил об идеальном обществе в дебрях Африки или Мату-Гросу в Бразилии. Я так далеко не замахивался. Мне бы только найти девушку, которая согласилась бы вместе со мной осуществить задуманное.
Вместе с Эриком и его друзьями я впервые занялся спортом. Мы бегали в лесу, зимой становились на лыжи. В зимние каникулы устраивали походы, какими тогда в Норвегии мало кто увлекался: запряжемся в сани с палаткой и продуктами, уйдем на лыжах в горы и неделями ночуем там, вдалеке от людей. Потом мы отказались от палаток, брали с собой только теплые спальные мешки из оленьих шкур и либо зарывались в снег, либо сооружали иглу на эскимосский лад. Иллюстрированные репортажи о наших приключениях покрывали все расходы. Когда я получил здоровенную эскимосскую собаку в подарок от Мартина Мерена, который только что пересек на лыжах неизведанный еще массив Гренландии, мы стали забираться в горы дальше прежнего. Казан — так звали пса — тащил наш провиант, и мы с Эриком строили свои иглу на вершинах и ледниках нагорий Рондане и Ютюнхеймен. Сидя на «крыше мира», мы любовались упоительными видами, когда заходило солнце или всходила луна.
Наряду с книгами по естествознанию и истории первобытных культур из обширной библиотеки моей матери такое общение с природой давало мне больше, чем школьные учебники. Отметки у меня были средние, но я от этого не страдал. Меня занимало одно: как найти общий язык с природой? Как люди и звери в прошлом ладили с породившей нас средой?
Девушки… Они меня очень интересовали, но знакомиться я стеснялся. Под давлением родителей я учился в школе танцев, но все равно воспринимал девочек как людей другого вида, не представлял себе, что с ними можно разговаривать о чем-нибудь серьезном. Тем не менее возврат к природе я представлял себе только в обществе одного из этих заманчивых созданий.
По-настоящему жил я лишь во время каникул, когда забирался куда-нибудь в дебри. Под голубым небо — сводом выше границы леса я чувствовал себя куда увереннее, здесь-то я и решился преступить рубеж между полами — познакомился с очаровательной загорелой обольстительницей, которая тоже любила лыжные походы. Золотоволосая деревенская девушка, дочь местного пристава. Мы целую ночь проговорили у камина в горной избушке. Она была вовсе не против того, чтобы, окончив школу, вместе со мной возвратиться к природе.