Файф-о-клок
Шрифт:
– А ты чем будешь заниматься? – спросила у меня Анна.
Как только люди расходятся парами – они моментально переходят на «ты». Закон природы… Я собирался подумать над романом, покуда все ингредиенты были под рукой: море, Анна, Маша… А загорание решил оставить на совести южного солнца, которое поджаривает людей с эстетическими целями… Вот зачем ему надо, чтобы люди были одинаковыми и коричневыми?
– Мистер?.. – обратился ко мне гадкий мальчик.
Он возник неожиданно и принялся тараторить по-гречески, указывая на соседний шезлонг.
– Как
– По-моему, он спрашивает, – сказала Анна, – для чего нам понадобился этот шезлонг…
– И зонтик…
– Зонтик и шезлонг, – подтвердила Анна. – Если там никого нет…
Я не знал, что ответить босоногому мальчику, и поэтому взял «поляроидовскую» фотокарточку, приподнялся и положил на соседний шезлонг.
– Ты сумасшедший, – усмехнулась Анна.
А мальчик взглянул на солнце, покачал головой и, вероятно, подумал, что такому придурку, как я, и трех зонтиков мало.
– Надо возвращать долги, – сказал я мальчику.
Но он ничего не понял, махнул рукой и пошел от меня – куда подальше. Потому что на соседнем шезлонге не было Маши, а только сделанная четыре года назад фотография…
Здесь похоронена Глава о том, как в 1425 году блистательный авантюрист Поджо Браччолини, уроженец Флоренции, подделал рукописи античного писателя Корнелия Тацита…
Поздней осенью тысяча четыреста двадцать пятого года от Рождества Господа нашего Иисуса Христа… я, Поджо ди Гуччо Браччолини, пережидал непогоду в одной захудалой таверне близ монастыря Святого Галла. В тот день Божественные милости обрушились на нас в виде дождя вперемешку со снегом, как будто Господь никак не мог определиться – чем конкретно нас одарить. Манна небесная сыпалась словно из рога изобилия, и покуда я добрел до таверны, ряса моя изрядно промокла. Но вместо того чтобы подсесть поближе к огню, я притулился неподалеку от входной двери, дабы не вызывать к себе повышенного интереса. Хозяин принес мне горячей похлебки, хлеба и кувшин вина, а на большее в этих краях я и не рассчитывал. Поэтому, благословляя хлеб и особенно воду, которую хозяин таверны выдавал за красное монастырское вино, я приготовился к неспешной трапезе, очень рассчитывая, что желудок меня не подведет.
– Мир тебе! – пробормотал я, по сути дела обращаясь к собственному желудку.
Но хозяин понял меня превратно и заявил, что за последнюю пару лет его харчевня сильно пострадала от миролюбивых монахов, которые странствуют во имя Господа, а трапезничают за счет заведения. И если «святой отец» из этого славного ордена, то может свободно отдохнуть и переждать непогоду, однако хлеб, вино и похлебку он уберет.
– Так будет по-божески! – подытожил хозяин. – Ибо сказано… Неужто взять мне хлебы мои и вино мое и отдать людям, о которых не знаю, откуда они?
– Сын мой, – ласково перебил я. – Если тебе показать
С этими словами я выложил на стол кое-какую мелочь, и хозяин вынужден был согласиться, что звонкие монеты – это лучшая рекомендация. А вдобавок поинтересовался, хватит ли одного кувшина вина такому респектабельному человеку?
– И тяготела рука Господня над филистимлянами… – пробормотал я.
– Что-что-что? – переспросил хозяин.
– Я говорю, откуда мне знать о втором кувшине вина, покуда я не попробовал первого?
Здесь хозяин стал меня убеждать, что это вино хорошее и на днях исполняется ровно месяц, как никого не стошнило. Но, дабы не рисковать репутацией своего заведения, он принесет другого вина для знатного господина из Флоренции… Самого наилучшего.
– Сын мой! – удивился я. – Почему ты называешь меня знатным господином, как будто не видишь рясы на мне?
– Ну разумеется, ваше преосвященство! – заявил трактирщик. – Я вижу рясу! Однако очень смущают ваши сапоги! Потому что монахи носят сандалии. А с такими каблуками, как у вашей милости, любой звонарь тотчас же чертылыснется с колокольни, клирик – с амвона, архимандрит – с паперти…
И трактирщик принялся обстоятельно перечислять, кто из монастырской братии звезданется и с какой возвышенности, если наденет подобные сапоги.
– Тихо-тихо, – осадил я трактирщика и оглянулся по сторонам, дабы удостовериться, что никто не прислушивается к нашему разговору. – Сапоги как сапоги… Можно подумать, что ты меня осуждаешь!
– Да разве я сторож брату моему Авелю?! – воскликнул трактирщик. – Разве я вправе указывать господам из Флоренции, как одеваться и что носить?! И если ваше преосвященство хочет выглядеть как ваше преосвященство, то пусть не оглядывается! Ибо в этой таверне больше никого нет! Кроме вашего покорного слуги, разумеется…
Я очень удивился такому приятному обращению в этакой захудалой местности. «Слуга покорный…» И решил отпустить хозяина за вином, которое он приберег для «знатного господина из Флоренции», но трактирщик не сдвинулся с места, а продолжал нависать надо мной, о чем-то глубокомысленно размышляя.
– Позвать его? – наконец-то осведомился трактирщик.
– Кого? – уточнил я.
– Вашего покорного слугу, разумеется! – пояснил трактирщик. – А то он действует мне на нервы! Забрался в угол и зыркает!
И трактирщик указал большим пальцем куда-то себе за спину. Похожими жестами древние римляне общались с гладиаторами, а египтяне – с крокодилами…
Мой покорный слуга, как его окрестил хозяин таверны, практически не выделялся на фоне грязной стены этого достойнейшего заведения, поскольку темно-коричневая ряса служила ему отличной маскировкой.
– А почему ты решил, что мы знакомы? – спросил я у трактирщика, имея в виду темно-коричневую рясу.
Трактирщик дважды пожал плечами и выхлебал добрую половину вина из кувшина с подмоченной репутацией. После чего подумал – и оприходовал худшую половину.