Фэ-эй
Шрифт:
«Здесь уже не больно, — говорила она. — Теперь больно ниже, как будто болезненное ощущение ушло к крестцу».
И это уже давало какую-то надежду, ведь он заставил эту болезнь (которая представлялась ему отвратительной тварью с ластообразными конечностями и сложно устроенной пастью, где жили и шевелились многочисленные жвала и хоботки) оторваться от привычного места, лишённого всякой защиты. Между лопатками у неё образовался целый энергетический провал, куда после удара обо что-то, видимо, и внедрилась эта ластоногая дрянь.
Он появлялся на улицах своего города, хронически больных грязью в сырые зимние периоды, держа
Спустя месяц девушка снова температурила, в глазах чаще отражался блеск отчаяния; из дома она давно не выходила и сидела у окна, кутаясь в шерстяной платок.
Он заходил в её комнату, оставляя позади себя ещё две, — в одной из них сидела старуха, которая, как только он возникал в дверях, поднималась со стула и начинала торопливо креститься. В зеркале отражался ровный овал седеющего ёжика волос, глаза, чьё спокойное внимание на секунду пересекалось с линией взгляда старухи, брошенного в спину чуть выше плеча. Зеркальная поверхность должна была бы проявиться паутиной расползающихся трещин, будь время этого пересечения продолжено на ещё одно мгновение.
«Плохо, что он ходит сюда, — думала эта старуха, — нечего помогать чужой девчонке. Пусть она умирает! Не поможет, а только задержит её в моём доме!»
Он плохо видел, но очки носил обычно в футляре, а футляр в кармане куртки. Это компенсировалось тем, что изредка он отчётливо слышал чужие мысли. Проходя мимо старухи, он чувствовал враждебность, но мысли её не оформлялись в слова, скорее это был толчок неприязни.
В гостиной, куда он входил сразу со двора, его встречала мать девушки и шла за ним тенью, а потом стояла в дверях и наблюдала за тем, как он раскладывает стол, подавала ему всегда одну и ту же простыню, минуту наблюдала, а затем исчезала, тихонько прикрыв за собой дверь.
Но в дни, когда у девушки был жар, он не касался спины.
«Наверное, всё же родовая травма», — думал он, а ещё ему показалось, будто есть недосказанность, может быть даже какая-то семейная тайна, которая — он отчётливо это увидел — отражалась от матери и отца как вполне оформленное чувство вины.
В дни, когда у девушки была температура, он показывал упражнения, а после того, как ей становилось легче и она поднимала руки, сомкнув их над головой, наклонялась назад, затем в одну сторону, а после в другую, он наблюдал, как ластоногая мерзость страдает, отрывая на секунду от лёгкого свой рот. Мерзость кидала в его сторону злобный взгляд. Раздавался угрожающий шёпот то ли из горловой глубины, то ли из глубины чужого и потустороннего мира: «Фэ-эй!» В чёрном вакууме ткались символы, которым он не знал точного определения, но помнил, что их использовали в этом мире разнонаправленные силы и движения. Например, перед глазами вдруг возникала в голубом сиянии вращающаяся свастика, а следом Звезда Давида, окольцованный Сатурн. Он обращался с молитвой к Высшему Свету: «Благословен Всевышний, чьё есть Царствие Небесное, направь Око Своё и Свет Свой на землю! Принеси исцеление и утешение!»
«Фэ-эй…»
Девушка тем временем уходила в крепкий здоровый сон.
Позже у себя в квартире он садился напротив окна, Пуруша забирался к нему на руки, исторгая мощное урчание, и оба они непостижимо наполнялись, будто два аккумулятора, поставленные на подзарядку.
Кот нашёл его в аэропорту, это произошло ночью, когда он в числе сонных пассажиров, уставших от перелёта, выходил из зала таможенного контроля. Его встречала сестра с мужем, а кот наблюдал с подоконника. Дымчато-серый.
Люди разомкнули объятия, и он подбежал, не раскрывая рта, приветствовал по-кошачьи. Целитель взял кота на руки и нёс под мышкой до самой машины.
«Ты берёшь его?» — спросила сестра.
«Что за вопрос! Он же специально пришёл, чтобы меня встретить!» — «Ты странный, ты стал такой странный!» — Они ехали и смеялись. За окном мелькали улицы города, украшенные броской и безвкусной рекламой. «Как дочь, как жена?!»
«Они в полном порядке. Боже мой! Родной город, родные ухабы и грязь! Я рад, что вернулся домой!»
Неожиданно он потерял чувство направления, пытаясь разгадать, где они проезжают. «Ну и ладно», — подумал он и закрыл глаза, готовый теперь же уснуть. (Пуруша этому способствовал.)
И вот он сидел в своей квартире, смотря сквозь стекло на заснеженный орех, вспоминая уже не девушку, а старуху, которая была матерью отца девушки.
Вероятно, она думает, будто все, обладающие знанием, а также силой, должны находиться в поле зрения религии, а если не так, значит, целительскому мастерству способствует низверженный дух?
Он чувствовал себя хорошо под куполами церквей и ходил иногда ставить свечи, делая всё то, что и должно делать в храме. Он знал также своих святых покровителей и с почтением склонял голову перед иконами, понимая при этом, Кто стоит над ними. Однако фанатично, до истерик и слёз, до ухода в экстатический транс, до соблюдения всех постов и заучивания молитв он не был предан той религии, в которой оказался. Отсюда ли произрастают враждебные тычки взглядов этой старухи? Возможно, она предпочла бы ему священника и Святое Причастие, и это было бы даже правильнее всего. Но как быть, если девушка не обладает верой?..
Он возвращался мыслью в тот дом и снова проводил свою тень мимо старой женщины, восстанавливая свои ощущения. Различался страх, и смутно угадывалась связь между этим страхом и ластоногой.
Сестра позвонила ещё осенью. Они работали над картами местности вместе с матерью девушки. И мать девушки рассказала сестре о болезни, которая много лет терзает её дочь. А сестра передала только что вернувшемуся брату — телефон тогда зазвонил старым ещё трезвоном, тем ещё громким, щемящим ухо и вызывающим неожиданно резкое сокращение то ли диафрагмы, то ли сердца — «ох, телефон!». И вот теперь он отпускает свою эманацию блуждать по комнатам, мимо кухни, где старуха стоит за спиной матери и ворчит ей в затылок, а мать и не слышит, потому что не хочет, чтобы слова этой старой и злобной женщины завладели ей. За те шестнадцать лет, что прошли в этом доме, она научилась выставлять заслоны не только словам, но и самим мыслям, проникающим сквозь кожу. Отца он не видел. Отец был стёрт, как след карандаша на белой бумаге. Время от времени он вырисовывался между женщинами, но рисунок его был прозрачным и неконкретным, сквозь него просматривалась мебель; когда старая ведьма обращала на него взгляд, отец исчезал, оставляя после себя лишь смутные очертания одежд.