Федор Сологуб

Савельева Мария Сергеевна

В отличие от Гиппиус и Волынского, Сологуб вовсе не считал символизм и декадентство противоположностями. Свет и тень для него были равноправными составляющими творчества, которые могли соединяться при помощи общего метода — использования символов — и благодаря глубине постижения мира писателем. В статье «Не постыдно ли быть декадентом», не опубликованной при жизни автора, Сологуб точно описал свой творческий метод. Он утверждал, что, возникая из тоски, символизм, сопровождающийся болезнью духа, получил презрительную кличку «декадентства», однако, не испытав страданий, нельзя глубоко постигнуть человеческую душу. Рассматривая популярную тогда идею прогресса, писатель связывал возникновение декадентства с душевными болезнями века: пар и электричество изменили быт людей, но человеческое сознание пока еще медленно приспосабливается к новому темпу жизни. И всё же это, по Сологубу, не признак приближающейся смерти, а предвестие возникновения новых сил, «нечто вроде исхудания быстрорастущего организма».

В период становления символизма декаденты считались изгоями из изгоев.

Критик Евгений Соловьев, выступавший в газете «Новости» под псевдонимом «Скриба», искажая и название романа, и написание фамилии автора, рецензировал «Тяжелые сны» как «Потревоженные тени» господина Соллогуба (с двумя «л»). Свои ощущения он резюмировал так: «Роман оставляет прямо болезненное впечатление. Читая его, вы чувствуете себя у постели больного, слышите спертый больничный запах, хриплый кашель, видите изможденное, осунувшееся лицо, бледные тонкие руки, этот страшный процесс медленного разложения». Убийство, совершенное Логиным, критик расценивал как «анархистский поступок», который «судить можно только в клинике». Рецензент журнала «Русская беседа» Ипполит Гофштеттер (И. Залетный) о декадентской составляющей романа писал иронически, но отмечал как удачный образ идеалиста Шестова, далеко не центральный по мысли автора.

В русской литературе Сологуб известен как самый последовательный писатель-декадент. И действительно, он был наиболее одаренным в группе декадентов, которая в середине 1890-х выделилась внутри символистского круга. К ней относились, помимо Федора Кузьмича, Владимир Гиппиус, Александр Добролюбов, примыкал к ним Иван Коневской (настоящая фамилия — Ореус). Владимир Гиппиус, по иронии судьбы, был троюродным братом Зинаиды Гиппиус, ярко выраженной противницы декадентства.

До начала его литературных опытов Зинаида Николаевна никогда не видела своего дальнего родственника. Однажды в редакцию «Северного вестника» явились двое гимназистов 8-го класса, однокашники, господа Добролюбов и Гиппиус. Последний из них вспоминал об этом периоде своей жизни: «Мораль отрицалась вся — вполне, без уступок. Это была наша общая с Добролюбовым вера». Обоих, даже в периоды расхождений, влек образ смерти, ее культ, разделенный ими с Сологубом. По словам Владимира Гиппиуса, это была жажда того, «чего нет на свете» [11] . В стихотворении, посвященном смерти своего отца, Добролюбов писал:

11

Имеется в виду цитата из знаменитого стихотворения Зинаиды Гиппиус «Песня» («Окно мое высоко над землею…»).

Вижу — в могилу провидящий взор проникает, Вижу — таинственно грезят подземные корни, Черви впиваются в мертвое, жесткое тело.

Оба юноши были влюблены в литературу и мечтали о публикациях, но Волынский не принял их стихов. Федор Сологуб был одним из немногих, кто признал в них поэтов. Он сам еще был новичком в литературе, но имел большой опыт как друг и покровитель юношества. Александр Добролюбов выделялся из круга молодых стихотворцев прежде всего своим поведением. Он жил в черной узкой комнате, похожей на гроб, носил черные одеяния, курил гашиш и опий, имел множество молодых поклонников и поклонниц, которым проповедовал самоубийство. Говорили, что некоторые последователи поддавались на его уговоры и сводили счеты с жизнью. Вероятно, из-за этого Добролюбов был вынужден покинуть университет. По другой версии, такой шаг был связан с мировоззренческим переломом, который произошел в сознании поэта в 1899 году. Добролюбов уехал на Соловки, откуда прислал Сологубу нательный крест, освященный святой водой. Позже поэт преобразился в главу секты, основателя собственной «добролюбовской» веры. К бывшим литературным знакомым он иногда являлся, неотличимый от мужика, неузнаваемый, ел только хлеб, потом уходил странствовать. Придя однажды к Мережковскому, спросил:

— Не узнаешь меня, брат Дмитрий?

— Не узнаю, — ответил тот.

Владимир Гиппиус тоже ушел из литературы, заинтересовался педагогикой и стал выдающимся преподавателем русской словесности. Из всей группы декадентов это мировоззрение органически сливалось с душевным складом одного только Сологуба, который оставался верен себе в течение многих лет. Пока же гимназистам-декадентам казалось, что их покровитель почти столь же презираем литературным сообществом, как и они сами.

Поначалу контакты Сологуба в Петербурге были малочисленны, в основном он поддерживал связи с прежними знакомыми. Соученик писателя Иван Попов, встретивший его дома у Латышева, подчеркивал в нем неприглядные черты: Тетерников пополнел, обрюзг, был неаккуратен в одежде. Такое впечатление полностью гармонирует с мнением Попова о творчестве Сологуба, в котором, по его мнению, при большом таланте превалировали неудачные темы. Тетерников жаловался на то, как сложно устроиться в литературе. Попов сказал, что всему виной избранное им направление.

— Не могу же я писать по заказу, подделываться под чужие вкусы. Слово и мысль абсолютно свободны… — отвечал на это Федор Кузьмич.

В год возвращения писателя в Петербург директор Учительского института Сент-Илер вспомнил о нем и предложил молодому человеку заработок: «Очень прошу Вас, многоуважаемый Федор Кузьмич, зайти на днях от часа до 4-х в Педагог. Музей, к Генералу, Аполлону Николаевичу Макарову, директору музея. Он, по моей рекомендации,

хочет предложить Вам работу. Преданный К. Сент-Илер». Однако предложением генерала Макарова писатель не воспользовался. Его карьера пошла по уже накатанной колее: Тетерников устроился работать в училище и снова был вынужден совмещать педагогический труд с литературным.

Федор Кузьмич появился в Петербурге очень вовремя — в 1892 году, в год общепризнанного рождения русского символизма, когда Дмитрий Мережковский объявил о «новых течениях» в современной литературе. Однако до 1907 года — даты выхода «Мелкого беса» — творчество Сологуба только набирало известность, как и творчество других символистов. Период ожидания славы затянулся: десять лет в провинции, 15 лет в столице только усугубили обидчивость, подозрительность, мнительность, заложенные в характере писателя. Поэт Михаил Кузмин писал в дневнике, как в 1906 году он приехал в ресторан «Кин» и застал там одного только Сологуба. Тот раскрыл перед ним душу, жаловался на несчастливую судьбу, безвестность, сравнивал себя с тенью на стене (поклонники прозы Сологуба не могут не вспомнить в связи с этим его рассказ «Тени»).

Писателя постоянно преследовали проблемы, связанные с выходом в печать его текстов. Либо по цензурным соображениям, либо по соображениям собственного вкуса издатели отказывались от его рукописей. Чаще всего скандалы вызывали прозаические произведения: в них в большей степени, чем в поэзии, ощущался налет декадентства, к тому же стихотворение легко было заменить в последний момент, если у цензоров возникали претензии. Так, Федор Дмитриевич Батюшков, критик, внучатый племянник знаменитого поэта и редактор журнала «Мир Божий», в 1903 году сообщал писателю о судьбе рассказа, в котором один подросток склоняет другого к самоубийству: «Многоуважаемый Федор Кузьмич, „Жало смерти“ совершенно не подходит для напечатания в „Мире Божьем“. Простите, что высказываюсь так откровенно, но не могу сочувствовать такому изображению испорченной натуры, как Ваш маленький герой Ваня, и его жалкой жертвы. С совершенным уважением, Ф. Батюшков. Р. S. Рукопись в конторе до востребования». Такие отзывы всегда ранили Сологуба. Людей, не понимающих нового искусства, писатель впоследствии насмешливо опишет, например, в пьесе «Мечта-победительница». Батюшкову он написал, что желал бы получить ответ о литературных достоинствах и недостатках романа: «Избранный же Вами способ оценки по злонравию действующих лиц, конечно, довольно обычен и обладает значительными преимуществами общедоступности и понятности, но, к сожалению, страдает всеми недостатками суждения, основанного на смешении разнородных норм».

Однако и эстетические союзники не могли гарантировать публикации всех присылаемых писателем произведений. Валерий Брюсов, получив по почте посвященную ему балладу «От злой работы палачей» и стихотворение в прозе «Я», ответил, что напечатать ни то ни другое невозможно: оба текста слишком выбивались из представлений публики об общепринятых нормах [12] . С симпатией относился к творчеству Сологуба Сергей Алексеевич Соколов (выступавший в печати под псевдонимом Кречетов), основатель издательства «Гриф» и журнала «Перевал». Сологуб входил в число наиболее талантливых авторов, которых Кречетову удалось привлечь к сотрудничеству в своих предприятиях. В январе 1907 года издатель писал Сологубу о судьбе его рассказа «Царица поцелуев». Это была новелла о страстной красавице Мафальде, которая отдавалась мужчинам прямо на перекрестке улиц. Издатель признавался: «„Царица поцелуев“ — поистине великолепна. Пускаю ее в 5 №, хотя бы пришлось расплатиться конфискацией и 1001 статьей», имея в виду статью Российского уголовного уложения о распространении порнографических материалов. Но еще в марте обсуждение этой публикации продолжалось: «„Царицу поцелуев“ я всё-таки рискну пустить в № 5. Очень уж нравится, хотя, признаться, побаиваюсь». В то же время Кречетов жалуется на то, что редакцию «одолевает нахлынувшая волна произведений из области Эроса. Силюсь ставить прямо механические преграды, иначе „Перевал“ станет прямо-таки специальным журналом». Рассказ «Царица поцелуев», написанный в духе новелл Боккаччо, всё же был опубликован на страницах журнала, однако позже не включался в сборники писателя — вероятно, для того, чтобы не отягощать издательскую судьбу других его произведений.

12

См.: Брюсов В. Я. Письма к Ф. Сологубу // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1973 год. Л.: Наука, 1976. (Публикация В. Н. Орлова и И. Г. Ямпольского.)

Среди первых литературных знакомых Сологуба, помимо бесприютных юных декадентов, были Мережковские. Современники считали, что на Федора Кузьмича особенно повлияло общение с Зинаидой Гиппиус-Мережковской. Так, в частности, Петр Перцов, редактор журнала «Новый путь», писал, что эта женщина со злым умом была в поэтическом плане сиамским близнецом Сологуба, и тем удивительнее, что внимание широкой публики, которым была одарена Зинаида Николаевна, поначалу совершенно не баловало ее «двойника». Гиппиус, так же напряженно, как и Сологуб, искавшая счастья и нигде его не находившая, поддерживала в письмах Федору Кузьмичу миф о их душевном родстве: «Я нахожу большое сходство в Вашей судьбе с моей» (июнь 1897 года), «Соединенные волею рока и всех русских критиков — мы должны скучать в разъединении» (март 1898 года). По свидетельству Тэффи, на столе писателя стоял портрет Зинаиды Николаевны, а сама Гиппиус вспоминала, что совсем не стеснялась строгого Сологуба и в глаза дразнила его колдуном.