Федор Сологуб

Савельева Мария Сергеевна

Сологуб и Мережковские расходились во взглядах на вопросы веры и декадентства. Религиозно-мистические искания Мережковских, с одной стороны, и темные бездны Сологуба, с другой стороны, могли вступать в соприкосновение только благодаря уму и иронии Гиппиус. В мае 1897 года она пригласила Сологуба к себе на дачу в Шевино, в «скит», как она называла это место: «Мы живем, как спасаются святые, и, право, жизнь нашу даже жизнью нельзя назвать, а „житием“». Мережковские писали собственное «житие», когда в сознании Сологуба превалировала беспросветная чернота греха, безумия и смерти. Не так-то просто было дозваться его в «скит» хотя бы на пару дней, какие бы поэтичные описания прогулок на лодке ни создавала в своих письмах Гиппиус. Объединяли поэтов общая тоска и неудовлетворенность, поскольку дачные пейзажи по-настоящему не радовали и саму Зинаиду Николаевну.

Гиппиус заражалась некоторыми образами и замыслами Сологуба. В 1898

году из Италии она писала своему приятелю, что в этой стране много детей, мальчики злы, «есть и девочки, вроде Ванды и Раички, но меньше». Для будущего автора «Литургии мне» она достала Собрание еретических литургий и Собрание древних литургий. Причем вторую из этих книг надолго взяла в библиотеке с правом черкать в ней, но если понадобится, готова была ради Федора Кузьмича отыскать и такой экземпляр, который сможет навсегда остаться в его собрании.

Когда в 1903 году Мережковские открыли журнал «Новый путь», они привлекли к сотрудничеству Сологуба. Издание оказалось либеральнее по отношению к автору, чем «Северный вестник». Гиппиус, посылая Сологубу редактуру, просила обвести чернилами правки, с которыми он согласен, а остальные стереть, однако «умоляла» не вставлять в рукопись ничего «сомнительного». Это письмо она услащала припиской-комплиментом в адрес рассказа «Жало смерти». Вскоре Зинаида Николаевна попросила для журнала этот рассказ, поясняя: «Теперь наша смелость начинает возрастать».

Главные трения между Гиппиус и Сологубом касались всё-таки декадентства. Поначалу Зинаида Николаевна еще надеялась перевоспитать начинающего автора, как можно было перевоспитать Владимира Гиппиуса. «Вообще мне нравится очень Ваше писательство. Когда у Вас уже не останется пришлого декадентства — думаю, будет совсем хорошо», — писала она Сологубу в 1897 году. Однако со временем она поняла, что серьезный разговор об этом направлении невозможен. Ироничная Гиппиус стала переводить дискуссию о декадентстве в бытовую плоскость. В недатированном приглашении в гости она писала: «Вы видите, что Вам нет исхода; даже по правилам примитивного человеколюбия (оно обязательно и для декадентов) Вы должны непременно прибыть в это воскресенье…» В приписке к письму от 14 июня 1898 года: «Приезжайте, какая бы ни была погода; всё равно гулять почти что негде, место унылое до декадентства». Однако в том же письме она, подслащая пилюлю, шутливо называет декаденткой и саму себя: в случае если Сологуб не приедет, он рискует удивить Мережковских «равнодушием… к свиданью с декадентами-собратами (мало нас!), да еще вернувшимися из дальних краев».

В середине 1890-х Сологуб познакомился не только с петербургскими литераторами, но и с московским символистом Брюсовым. Это был период налаживания связей между московскими и петербургскими представителями нового направления. Как вспоминал Брюсов, Мережковские приняли его прохладно, а Сологуб, напротив, сразу отнесся к нему дружелюбно. Правда, литературный дар Сологуба Брюсов оценил не сразу, считая его творчество неоднородным [13] . Так, Валерий Яковлевич писал Сологубу, что книга «Тени», объединяющая стихи и рассказы, гораздо лучше «Первой книги стихов», вышедшей в том же 1896 году. С 1901 года два поэта обсуждали публикацию следующего сологубовского сборника в издательстве Брюсова «Скорпион», но книга вышла только в 1903 году: редактор тянул время, недооценивая порученную ему рукопись. Рассказ «Червяк» ему казался банальным, символизм «Тяжелых снов» — напускным, творчество Сологуба в целом слишком рассудочным. По воспоминаниям Перцова, лишь частые визиты в Петербург, где Федора Кузьмича признавали в высших литературных кругах, временно развеяли скептицизм Брюсова. И всё же изданное им собрание стихов Сологуба раскупалось хуже, чем книги более известных символистов. Брюсов считал, что его сомнения в таланте Федора Кузьмича подтвердились оценкой публики.

13

См.: Брюсов В. Я. Письма к Ф. Сологубу // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1973 год. Л.: Наука, 1976. (Публикация В. Н. Орлова и И. Г. Ямпольского.)

С середины 1890-х годов известные литераторы стали посещать квартиру Сологуба, а в 1899 году его перевели из Рождественского в Андреевское училище, где ему как инспектору полагалась казенная квартира. Это жилище на Васильевском острове запомнили многие его знакомые писатели, художники, люди искусства. По воспоминаниям поэта Константина Эрберга, там бывали Владимир Гиппиус, Вячеслав Иванов, Аким Волынский, Тэффи, Георгий Чулков, Александр Блок, Сергей Городецкий, Борис Зайцев, Корней Чуковский, Мстислав Добужинский, Константин Сомов. Квартирка была маленькая и бедная,

входная дверь закрывалась при помощи блока, к которому в качестве гирьки была привязана бутылка с песком. Когда дверь открывалась и закрывалась, бутылка ездила по ней вверх и вниз. Некоторые гости считали квартиру мещанской, «…было странно видеть, что Сологуб жил в такой мещанской и банальной обстановке, достойной быть интерьером самого героя „Мелкого беса“ Передонова, с обоями в цветочках, с фикусами в углах гостиной и с чинно расставленной мебелью в чехлах», — писал Добужинский. Одновременно с этим ходили слухи, что дома у Сологуба необыкновенно изысканная обстановка: на полу пушистые, мягкие ковры, в комнатах никогда не бывает дневного света. Очевидно, Сологуба с кем-то путали. Его жизнетворчество проявлялось скорее в манере держать себя и изъясняться, чем в быту, к которому Федор Кузьмич, по всей видимости, был достаточно равнодушен.

Все знакомые признавали, что Сологуб выглядел старше своего возраста. Он облысел и носил рано поседевшую бороду, которую сбрил потом, после женитьбы на Анастасии Чеботаревской. С середины первого десятилетия нового века встречи с литераторами проводились у Сологуба по воскресеньям. Наряду со «средами» Вячеслава Иванова это были всем известные вечера общения людей искусства. Публика здесь, по воспоминаниям Владимира Пяста, была примерно та же, что на «Башне» у Иванова, но числом поменьше. На «воскресеньях» у Сологуба было заведено чтение новых произведений — или хозяином, или гостями, с последующим разбором достоинств и недостатков. Здесь Сологуб читал «Мелкого беса», «Литургию мне», рассказы, стихи. Читали Блок, Кузмин и другие. Когда во второй части вечера, после чая, все перемещались в кабинет поэта, он приглашал гостей садиться на стулья подле него, но многие сурового хозяина боялись, толпились в дверях, и только когда он повелительно хлопал несколько раз по соседнему стулу, кто-нибудь сдавался. Однажды, когда дома у Сологуба читал Блок (которого тогда уже везде принимали с благоговением и не решались критиковать), Федор Кузьмич сделал ему замечание по поводу рифмы «мрак-овраг», сказав, что на юге России говорят и «оврах», и «оврак», а нужно, чтобы на всех говорах рифма читалась именно как рифма.

«Газета Шебуева» описывала вечера у Сологуба в духе светской хроники, что само по себе было знаком признания. Корреспондент, писавший под псевдонимом «Маска», оставил портреты посетителей этих вечеров. Ремизов, «маленький человечек», согласно репортажу, приходя к Сологубу, обыкновенно сидит «в глубоком кресле, волоса — торчком, острые глазки прыгают и… в сдержанно-ласковом тоне сообщает окружающим свою новую забавную теорию о „литературных двойниках“». Поодаль Блок, «кротко улыбаясь своим „восковым“ оригинальным лицом и слегка нагнувшись, слушает внимательно только что вернувшуюся из-за границы г-жу Вилькину, производительницу бесчисленных сонетов».

К этому времени в семейной жизни Федора Кузьмича произошли серьезные перемены. В 1894 году умерла его мать Татьяна Семеновна. О том, как писатель переживал это событие, сведений не осталось. Хозяйкой в доме стала его сестра, Ольга Кузьминична. Она была тихой и скромной, ходила в черном платье, сама накрывала на стол, предлагая гостям то маринованные грибы, то огурцы домашнего соления. Андрею Белому она казалась олицетворением сологубовского мещанства — живой «недотыкомкой»: «Так ведь сидела-то, разливала нам чай… — сама Не-до-ты-ком-ка!» В ее присутствии Сологуб становился общительнее. Ольга Кузьминична дружила с женами писателей: Лидией Зиновьевой-Аннибал — женой Вячеслава Иванова и Варварой Карачаровой — женой Константина Эрберга. Отношения Сологуба и Ремизова тоже были гораздо теплее, пока жива была сестра поэта.

Сам Сологуб бывал в обществе настолько тих и молчалив, что Василий Розанов однажды чуть было не сел на стул, уже занятый поэтом. «Вдруг, — рассказывал он потом, — возле меня точно всплеснулась большая рыба» — это оказался Сологуб, заявивший таким образом о своем присутствии.

При этом в литературном сообществе образ писателя складывался скорее из представления о том, каким должен быть автор странных, пугающих литературных произведений, чем из сознательных попыток Сологуба выстроить свое жизнетворчество. Его имя очень скоро обросло мифами. Критик Лев Клейнборт вспоминал, как они с Сологубом вместе прожили неделю в пансионате в Финляндии [14] . С ученических времен Сологуб сохранил привычку вести себя в людных местах замкнуто, но проявлял большую наблюдательность. Отдыхающие не были знакомы с его творчеством, но дамы говорили о нем смеясь:

14

Клейнборт Л. М. Встречи. Федор Сологуб // Русская литература. 2003. № 1–2. (Публикация М. М. Павловой.)