Фельдмаршал Борис Шереметев
Шрифт:
— О чем вы спорили? — спросил Шереметев.
— Да ерунда. Я думаю, вам это знать не надо.
— Нет, все же, синьор Кутини, скажите, пожалуйста.
— Дело в том, что четыреста лет назад производство стекла, особенно цветного, считалось государственной тайной и за выдачу секрета грозило суровое наказание. Но, понимаете, наши мастера уезжали в другие страны — во Францию, в Германию, и там, конечно, раскрывали эти секреты. Я ему и сказал, что ваши секреты давно вся Европа знает. А вот этот синьор — я сказал про вас — великий полководец России, нашей союзницы, и
— Ну, султана, допустим, я не громил. Я крепости турецкие брал.
— Ничего, ничего. Для него в Турции главный злодей султан, пусть так думает.
Управляющий вернулся, приведя с собой мастера в коротком темном кафтане и такой же шапочке на голове. Тот провел гостей в заводской музей, где на полках вдоль стен была расставлена продукция стеклозавода: кувшины, бокалы, кубки, графины, чаши, тарелки и какие-то еще предметы непонятного назначения разных цветов и расцветок.
Мастер начал говорить, Кутини переводил:
— Сплавленная масса стекла из засыпаемого материала обычно бесцветна. И если она случается голубоватой или зеленоватой, то это значит, что в шихте были примеси. Об этом догадались наши предки и стали для окраски стекла искусственно вносить их в шихту до или во время плавки. Если добавлять железистые соединения, стекло получится голубовато-зеленое либо красного цвета. Если добавить окиси марганца — получим желтый или коричневый цвет, окись кобальта дает синий, вот как эта ваза. Окись меди — красный. Если надо замутить стекло, как в этой фляжке, сыплем в шихту пережженную кость.
Мастер повел гостей в цех к печам, где стеклодувы, цепляя из печей расплавленное стекло, через длинные трубки выдували из него посуду разных причудливых форм.
Перед самым уходом с завода управляющий, угостив посетителей вином, предложил в подарок «полководцу, разгромившему султана» походную баклагу {53} из стекла молочного цвета.
— А здесь какая примесь? — поинтересовался Борис Петрович.
— Сюда добавляли полевой и плавиковый шпат.
— Все, — молвил Шереметев, — не стану водить полки, буду выделывать венецианское стекло.
Кутини перевел эту фразу управляющему, и они оба рассмеялись, вполне оценив шутку полководца. Управляющий что-то сказал, Кутини отмахнулся и переводить не стал. Но когда сели в гондолу, проговорил:
— Стыдно стало хрычу.
— А что он сказал-то?
— Да сказал, мол, великий полководец, наверно, обиделся, если пошутил так. Пусть думает так.
На следующий день отправились к острову, на котором находился Арсенал, окруженный высокими стенами. При входе в него стояли статуи четырех львов, и Кутини счел необходимым сообщить о них:
— Десять лет назад их привезли из Пирея. Хорошая охрана.
— Правда?
На складах Арсенала оказалось столько оружия — пушек, ружей, кулеврин {54} , пистолетов, сабель и шпаг, что после обхода всего этого Шереметев, как специалист своего
— Здесь без труда можно вооружить до зубов пятнадцатитысячную армию.
Осмотрел он и верфь, где стояла на стапелях строящаяся военная галера.
— Когда приедет к вам наш государь, — сказал Шереметев провожатому, — то первым делом он явится сюда, на верфь, помяните мое слово.
На третий день посетили зеркальное производство — гордость венецианцев, приносившее стране помимо большой прибыли и мировую славу. Побывали в мастерских, где изготовлялись гобелены.
Явившийся на четвертый день Кутини сообщил, что дож хотел бы побеседовать с его превосходительством.
На этот раз дож встретил Шереметева в своем кабинете, где кроме них присутствовал как переводчик лишь Кутини.
— Мы внимательно ознакомились с посланием вашего государя, господин генерал, и были очень довольны, что наши инженеры оказали вам под Азовом столь важные услуги, — начал дож свою речь. — Мы и впредь намерены оставаться союзниками России в деле борьбы с врагами Креста. В этом вы можете обнадежить вашего государя. Мы сотни лет противостоим всеми силами Турции, хищнически покушающейся на наши владения. И надеемся рано или поздно вернуть захваченные ею наши провинции, тем более что ныне имеем такого мощного и сильного союзника на севере.
Комплименты, отпускаемые дожем по адресу России и ее царя, были столь лестными, что невольно насторожили Шереметева: «Уж не с венского ли голоса поет венецианский главнокомандующий?»
Но, закончив официальную речь, дож вдруг попросил с оттенком задушевности:
— Расскажите, пожалуйста, о вашей дороге.
— О какой дороге? — не понял сразу Шереметев.
— Ну как выехали, где ехали, где останавливались. Мне все-все интересно.
И тут боярина осенило: «Ведь дожу запрещен выезд из страны, он всю жизнь не видит ничего, кроме своих каналов и мостов». Борису Петровичу стало даже жалко этого человека.
— Я выехал из Москвы со своей свитой двадцать второго июня и поехал вначале в свои вотчины.
— Вотчины? Что это?
— Это мои деревни. И земли, и крестьяне.
— Вы имеете свои деревни и земли?.
— А как же? А разве у вас нет?
— Увы, мой друг, я не имею права иметь их. Ни я, ни моя семья.
— Но вы только что говорили о ваших провинциях, ваше величество.
— Все провинции принадлежат государству, мой друг, не дожу, — улыбнулся дож. — Вы лучше расскажите о ваших вотчинах.
«Бедный ты, бедный, — подумал Шереметев, — за что же ты трудишься-то». А вслух продолжал рассказывать о своих вотчинах, о дороге. Дож слушал его внимательно, изредка перебивая просьбой пояснить какую-то подробность, удивившую чем-то.
— …Как? Как вы волка загоняете?
— …А за что вас в тюрьму бросили?
— …Неужели король одной ладонью раздавливает бокалы? Это ж какая сила!
И Шереметев подробно рассказывал обо всем, все более и более проникаясь сочувствием и доверием к дожу, не имеющему возможности выехать из государства ему вроде подвластного. И под конец не удержался, спросил: