Фельдмаршал должен умереть
Шрифт:
Генерал Бургдорф взглянул на часы: через десять минут, как и было условлено, все бронетранспортёры начнут отходить к шоссе, ведущему на Ульме.
— Смерть не терпит суеты, генерал Майзель, — напомнил он благочестивому судье. — Это не ритуал, это священнодействие.
— Вот и священнодействуйте, — огрызнулся судья чести. — Какого дьявола? Исходя из высших интересов… Кстати… Что вполне соответствует… Высшие принципы офицерской чести…
Яростная зубная боль вызвала бы у Бургдорфа меньшее раздражение, нежели очередной словесный фонтан Майзеля.
— Какие еще «высшие принципы»? Их давно не существует. Вообще, в природе…
— Тем не менее запомните, Бургдорф, — неожиданно резко, официальным тоном заявил Майзель, — что я намерен… Невзирая и самым решительным образом… Вплоть до самоличного исполнения приговора, оглашенного фельдмаршалу самой историей.
— Это не фельдмаршалу, это уже нам с вами как убийцам Роммеля сама история приговор свой огласила.
Услышав эти слова, Майзель вздрогнул, подтянулся и напряженно всмотрелся в выражение лица Бургдорфа.
— Почему… нам? — дрогнувшим голосом и с явным опозданием спросил он.
— Потому что и после смерти фельдмаршала о нём с восторгом будут говорить как о знаменитом полководце, Лисе Пустыни, грозе англичан. О нас же будут вспоминать лишь как о палачах Роммеля. И не более того.
31
…На застекленной веранде было душновато, и Мария-Виктория приоткрыла одно из окон. Прямо перед ней возникали освещенная луной часть бухты, черная пирамида Скалы Любви и едва различимая гряда мелких островков, протянувшаяся вдоль побережья от виллы до северных отрогов хребта.
Перебирая в памяти имена обитателей виллы, Мария-Виктория в то же время старалась возрождать в воображении их лица, вспоминать фигуры, а главное, припоминать нечто такое, что во время их близости отличало того или иного телохранителя от всех прочих. Так она прошлась по всем, пока вдруг не вспомнила, что недавно у неё обосновался закоренелый баварский сепаратист герр Шварц, бежавший с Корсики вместе с Умбартом и Мартой фон Эслингер. Марта же и привезла его на виллу во время одного из своих визитов.
Сама баронесса по-прежнему наведывалась сюда крайне редко, предпочитая оставаться поближе к штабу батальона корсиканцев, к своему штурмбаннфюреру Умбарту, однако, это не мешало ей поддерживать с Марией-Викторией самую тесную, почти трогательную дружбу.
«Ну уж нет, — сказала себе княгиня, возродив в своем воображении кирпично-пепельное лицо Шварца. — Только не он». Даже если учесть, что пока что он остался последним из гарнизона «Орнезии», которого она даже близко к себе не подпускала. Иное дело, что всегда была с ним подчеркнуто вежливой, ценила его кулинарное искусство и то, как охотно брался он за оружие, чтобы с вечера до полуночи или после полуночи до утра исполнять роль ночного охранника виллы.
Тем временем воцарившееся в горах затишье вновь было нарушено. Теперь уже Мария-Виктория четко различала хрипловато-тявкающий говорок немецкого пулемета, ожившего чуть южнее виллы. Ему нервно и недружно вторили шмайсеры и итальянские карабины. Затем все слилось в хаотическую химерию пальбы, в которой голоса оружия и голоса человеческой боли уже становились неразличимыми. И уж совершенно неожиданными показались ей разрывы снарядов небольшого калибра: стреляли то ли из миномета, то ли из орудия танкетки.
Встревожившись, княгиня села в постели и, обхватив руками колени, долго сидела так, прислушиваясь и успокоительно отмечая про себя, что, хотя стрельба, вроде бы, и не ослабевает, тем не менее, постепенно отдаляется. Становилось ясно, что какое-то подразделение вермахтовцев оттесняет партизан в горы, преследуя их вдоль шоссе, ведущего в сторону.
«Неужто подоспели корсиканцы Умбарта? Но кто их вызвал? Сами в бой они обычно не рвутся. Разве что подошел русский князь-диверсант со своими курсантами из «Гладиатора»?»
— Господи, наконец-то ты вернулась, — обрадовалась она по-явлению Кристины, через плечо у которой свисал теперь шмайсер, а на ремне чернела пистолетная кобура. В таком облачении шведка и сама казалась предводительницей гарибальдийцев. — Что там происходит?
— Какое-то подразделение немцев оттесняет партизан, загоняя их все дальше и дальше в горы.
— Неужели партизаны намеревались напасть на виллу?
— Если бы намеревались, то что бы им помешало? Грегори говорит, что, по всей видимости, один отряд немцев вытеснил гарибальдийцев из гор сюда, на равнину, а второй, появившись на шоссе, начал теснить их назад в горы. Похоже, теперь у них есть только один путь отступления — по шоссе в сторону Генуи. Но в районе перевала он тоже может оказаться перекрытым.
— Наша охрана в бой пока не вступала?
— Не было необходимости. Но в каждой башне по пулемету и фаустпатрону. Так что в любом случае какое-то время продержимся. Кстати, почему бы вам, княгиня, не спуститься в подземелье? Или хотя бы вооружиться…
— Это я всегда успею. Охрана надежная, оружие — вот оно, — указала на лежавший на тумбочке автомат. — Вход в подземелье прямо из спальни. Так что бояться нам с тобой пока нечего.
— Мне остаться с вами?
— Должен же кто-то охранять меня, — беззаботно согласилась Мария-Виктория.
— Логично.
— Закрой двери передней и спальни. Возьми их на засов. Если капитану Грегори как начальнику охраны что-то понадобится, позвонит по телефону.
— Логично.
По-итальянски Кристина говорила с заметным скандинавским акцентом. Но похоже, что и по-шведски она тоже изъясняться не любила. Из всех обитателей «Орнезии» она слыла самой молчаливой. В Риме она оказалась под видом беженки из Польши, где якобы работала прислугой у одной польской графини. В Италии она тоже зарабатывала себе на хлеб гувернанткой в семье одного итальянского генерала. И Кристине еще очень повезло, что генерал сумел вырвать её из рук итальянской контрразведки, чтобы через службу безопасности Ватикана переправить сюда.