Фельдмаршал
Шрифт:
Движение же армии лорда Грея Норфолка остановили верные регентше полки шотландцев. Норфолк, оправдываясь, отписал в одной из депеш в Лондон, что он не получил должной поддержки от шотландских «лордов конгрегации», на что рассчитывал и в чём его уверил лорд Дуглас.
Так, в мелких стычках, прошёл месяц… В замке, у регентши, и в крепости Лейта все с надеждой ждали помощь из Франции. Но с каждым приступом неприятеля надежда становилась всё призрачнее. И гвардейцы совсем упали духом, когда по ротам разнеслась весть, что вместо обещанной армии из Франции прибыли советники от Марии Стюарт и её супруга Франциска, чтобы помочь регентше в переговорах с упрямыми «лордами конгрегации». И так выиграть время… Во Франции в это время раскрыли в Абуазе заговор, с целью свержения партии Гизов… И тем сейчас было не до сестры-регентши… Они усиленно защищались сами…
Клютен, вернувшись из замка, сообщил, кто приехал из Франции.
– Четверо! Во главе с епископом валанским Жаном де Монлюк!
Понтус, услышав это, напросился, чтобы тот взял его на очередную встречу с королевой.
– Я служил под началом его старшего брата, генерала Блеза де Монлюка!
– М-м! – с уважением промычал Клютен так, словно перед ним был не он, Понтус, а сам генерал.
И он взял его с собой в замок. После официальных разговоров с королевой, когда выдалась возможность, Клютен представил его, Понтуса, епископу Монлюку.
– Жан! – просто и дружелюбно пожал епископ ему руку.
Понтус назвал себя, сказал, что воевал в Италии под командой его брата, генерала Блеза.
– А-а! Старина Блез! – воскликнул епископ. – Генерал!.. Широко шагает братишка!..
Он криво ухмыльнулся, как избалованный ребёнок, ревнующий, когда речь заходит о ком-то, а не о нём.
Затем он фамильярно подхватил Понтуса под руку, как доброго приятеля, с которым можно не церемониться, прихрамывая и странно подпрыгивая, потащил его в сторону от Клютена, подмигнув тому: мол, не серчай, дружок… И стал что-то быстро говорить Понтусу про турок, когда был в Турции послом… Ругался, сквернословил… Вспомнил, как его, посла, держали в тюрьме в Стамбуле.
– Паскудные тюрбаны! – походя ругнул он турок…
Говорил он красноречиво, искренно заглядывал Понтусу в глаза, чутко реагируя на малейшую его реплику… Сама истина творила мир его устами… Понтус был потрясён… К концу беседы ему казалось, что этот человек, «Хромоножка», роднее брата ему… У него осталось такое чувство, как будто этот старик шестидесяти лет, рано состарившийся из-за терзаемых его страстей, поселился в его сердце…
Вечером в этот же день, за бутылкой вина, отдыхая, Клютен рассказал ему сплетни об этом епископе, младшем брате генерала. Тот в Стамбуле публично поносил турецкие власти, накидывался на них с дерзкими требованиями уступить то или иное французской стороне.
– И это там, где наши дипломаты только просили, и весьма униженно!..
Турки истошно завопили, умоляя короля: не присылайте к нам больше таких языкастых!.. И если во Франции нет других людей, с мозгами, тот лучше никого, чем таких!..
– Пройдоха! – произнёс Клютен с тёплым чувством. – Неслучайно Екатерина Медичи держит его при себе как советника!
Прозвучало это с искренним восхищением талантом умного, изощрённого и циничного дипломата-епископа.
Понтус высказал предположение, что Монлюк сломает в переговорах «лордов конгрегации».
– Здесь турок нет! – лаконично заметил на это Клютен.
Опорожнив достаточно бутылок с вином к концу этого вечера, они в откровенной беседе прощупали друг друга, и это сблизило их.
На следующий день они, гвардейцы Клютена, видя слабость неприятеля, осмелели, стали делать вылазки, беспокоя англичан, протестантов и наёмников, оказавшихся у них тоже…
Так прошли ещё два месяца вялых боевых действий.
По французскому гарнизону прокатился слух, что королева-мать опасно заболела.
Да, многие годы борьбы за регентство с тем же Джеймсом Гамильтоном, протестантами, а теперь и последняя, уже открытая война с лордами «конгрегации» и англичанами, подорвали здоровье Марии де Гиз.
Клютена срочно вызвали в замок к королеве. Туда он явился со своими капитанами: Харбиргесом, Понтусом, Антуаном, Джейном, проверенными, надежными его соратниками по оружию.
В замке, в тронной палате, они увидели Марию де Гиз всё так же на троне. Хотя и было заметно, что она больна, и безнадёжна. Тут же, неподалёку от трона, стоял её личный врач, готовый в любую минуту помочь ей.
В палате были её сторонники: бароны, графы, священники, придворные… Мелькнуло лицо и епископа Жана де Монлюка…
Но что поразило Понтуса, так это то, что в палате присутствовали и конфедераты, противники королевы. Тот же лорд Мортон Дуглас, граф Арджил, лорд Джеймс Стюарт…
Мария де Гиз встречала каждого входящего приветливой улыбкой, с усилием, похоже, справляясь с болью, съедающей её болезни, сохраняя на лице спокойствие, подобающее её сану. Когда палата заполнилась, явились все приглашённые, она произнесла краткую речь.
С волнением в голосе говорила она:
– Я удручена печальным положением государства… Искренне сожалею о том, что вынуждена была следовать указаниям из Франции. Помимо своей воли!.. Беспокоясь о судьбе Шотландии, верная клятве, данной ещё королю Якову, моему супругу, я советую вам, лорд Дуглас, всем конфедератам, вашим единомышленникам, и моим сторонникам тоже: чтобы спасти Шотландию, выведите отсюда как французские, так и английские войска!..
В конце приёма, встав с трона, она пошла вдоль ряда выстроившихся перед ней, останавливалась перед каждым, подавала руку, говорила несколько слов, просила извинения, что не оправдала надежд как королева… Вот задержалась она около епископа де Монлюка. Тот что-то сказал ей. Она кивнула согласно головой… Пошла дальше, миновала Клютена, затем остановилась перед ним, Понтусом…
И Понтус увидел перед собой глаза уже немолодо выглядевшей королевы, наполненные чем-то, что не забывается, появляется у человека, уже стоявшего на краю вечности…
Что сказала ему королева, он не запомнил. Да и сказала она ему те же слова, что говорила и другим. Но он запомнил прикосновение её руки, ещё тёплой… Она прошла дальше: к Антуану, другим офицерам…
На этом приём в замке был завершён. Они, Клютен и его офицеры, вернулись к себе в крепость.
На следующий день произошла крупная атака на крепость Лейта с моря и одновременно со стороны суши. На площади, перед крепостными воротами, началась самая настоящая резня.