Феллах
Шрифт:
Салем, повернувшись к Ризку, вдруг запнулся, не зная, как к нему обратиться. Раньше все называли его беем, так было привычней и для Салема. Но после отмены титулов Абдель-Азим не раз делал замечания, чтобы отвыкали от «беев». И Абдель-Максуд говорил то же самое. А Ризк прямо бесится, когда его называют сеидом. Как же быть? Назвать Ризка беем или сеидом? Уж лучше никак его не называть.
— Разве не видно, — сказал он, обращаясь к Ризку, — что уполномоченный как сыр в масле катается. Ни в чем себе не отказывает. Да что я все это вам рассказываю? Вы лучше меня знаете, как он живет, Ризк… — Салем опять запнулся, по привычке чуть было не назвав его беем.
Ризк подскочил как ужаленный.
— Как ты сказал? Сеид Ризк? — трясясь от злости, завопил он. — Это что же, выходит, я для тебя сеид? Да знаешь ли ты, свинья, что так только слуг в моем доме называют? Или ты считаешь меня своим слугой? Кучером? А может, привратником? Сейчас я тебе покажу, молокосос, кто я и кто ты. А ну-ка, Тафида, принеси мне кнут из конюшни. Я проучу этого сопляка. Эй, Тауфик, хватай его да привяжи покрепче к дереву. Вон к той высокой пальме!
Тауфик мигом очутился внизу. Навалился всем телом на Салема, снял с него пояс и потянул парня к дереву. Салем пытался вырваться, но силы были слишком неравными. Ризк стоял чуть поодаль и нетерпеливо ожидал, когда придет Тафида. Однако выскочившая из дому жена Ризка вырвала кнут из рук девушки и стала умолять мужа:
— Ради аллаха, Ризк, прошу тебя, не давай волю своему гневу! Накажи Салема, но в меру. Побереги свои нервы, не выходи из себя. Не забывай, у тебя дети, ты им нужен. Пусть лучше Тауфик накажет его, а ты постой и посмотри. Зачем расстраиваться из-за какого-то голодранца? Он не стоит того, чтобы мой господин рисковал из-за него своим драгоценным здоровьем…
Ризк выхватил из ее рук длинный плетеный кнут с металлическими прожилками и, занеся его над юношей, галантно попросил:
— Прошу вас, ханум, идите в дом. Это неприлично — появляться вне дома в ночной рубашке и халате.
Однако она не ушла. Чуть отступив, она остановилась, и ее глаза, всегда такие веселые и беззаботные, наполнились тайной болью и тревогой. Но и сейчас, глядя на нее, никак нельзя было подумать, что она мать пятерых детей — такой молодой она казалась.
Ризк словно и не слышал мольбы. Он дал волю злости и гневу, которые у него накопились за последние дни, а может быть, и за все последние тринадцать лет. Он не в силах был себя сдерживать и с остервенением, как коршун, налетел на Салема. И оттого, что Салем не кричал, не плакал, а, кусая губы, продолжал с упреком и презрением смотреть на него, Ризка охватывало еще большее бешенство, и он, не унимаясь, бил куда попало, приговаривая:
— Я тебя научу уважать меня! Заставлю говорить со мной как положено!
— Не заставишь! — выкрикнул Салем; превозмогая боль, он усмехнулся, и усмешка эта словно застыла под его тоненькими, едва обозначившимися юношескими усиками.
Ризк опять с рычанием набросился на свою жертву, но шейх Талба успел схватить его за руку:
— Опомнитесь, ваша милость! Достаточно! Можно обойтись и без этого… Такого даже ваш покойный отец себе не позволял.
Ризк, тяжело дыша, со злостью швырнул кнут в лицо Салему и процедил сквозь зубы:
— А разве с моим отцом кто-нибудь смел так разговаривать?
Обессиленный, с трудом передвигая ноги, Ризк направился к дому. С одной стороны его поддерживал шейх Талба, с другой — жена. Сзади, опустив голову, следовала Тафида.
— Приготовь для бея стакан лимонада, — бросила девушке через плечо жена Ризка. Тафида ничего не ответила, но замедлила шаг, наблюдая, как Тауфик отвязывал Салема.
Освободившись,
— Ну, погоди, Ризк! Такое не забывается. Будь ты проклят!
Салем еле держался на ногах, но, собрав последние силы, с гордо поднятой головой медленно направился к калитке.
Тафида чувствовала, что она вот-вот разрыдается, и, чтобы не выдать себя, скорее бросилась в дом.
Глава 4
В ясное, свежее утро, когда весь мир, кажется, залит солнцем, нельзя не радоваться тому, что ты живешь на земле. В эти минуты вместе с тобой радуются жизни тысячи, миллионы людей, где бы они ни находились: в Люксембургском саду или в лондонском Гайд-парке, в Польше или где-нибудь на берегу Волги в России, в саваннах Африки или на песчаном побережье Австралии. Одни радуются новому дню потому, что влюблены, другие — просто потому, что после вычеркнутой из жизни ночи их ожидает созидательный труд или вдохновенное творчество.
Но вместе с радостью новый день приносит также и страшные вести из разных уголков земного шара. Где-то на юге Аравийского полуострова рвутся бомбы и гранаты, поднимая на воздух куски человеческих тел. И земля, жаждущая влаги, орошается кровью борцов за независимость своей родины. Пролитая сегодня кровь завтра возгорится зарей свободы. Полыхает земля под ногами оккупантов, она обжигает им ступни даже сквозь толстую подошву солдатских ботинок. Обезумевшие захватчики расстреливают ни в чем не повинных людей. Пытают их в темницах. Живьем закапывают в землю. И эти преступления совершаются на древней земле, где все дышит историей, напоминающей нам о славных подвигах и великих деяниях людей, которые боролись за лучшую жизнь — за времена, когда все будут равны, восторжествует всеобщая справедливость, исчезнут привилегированные касты и классы и труд, создавший человека, станет для каждого не только обязанностью, но и потребностью…
Вести о вопиющей несправедливости приходят и из другой части арабского мира — из Палестины. Там, у подножья Галилейских гор, где некогда апостолы Христа проповедовали веру в торжество справедливости, бескорыстия и свободы, люди изгоняются с родной земли. Там, где некогда Иуда продал Христа за тридцать сребреников, ныне безнаказанно совершается преступление над целым народом. Душераздирающий плач стоит над древними стенами Иерусалима, и слезы орошают святую землю долины Иордана.
А вот снимок, сделанный во Вьетнаме. Убийцы держат в руках отрезанные головы своих жертв и самодовольно улыбаются. Капает, капает на землю кровь, кровь вьетнамских патриотов. Убийцы улыбаются, они довольны, им есть чем гордиться. Даже дикий зверь не способен так глумиться над своей жертвой! Разве можно без содрогания смотреть на эти садистские улыбки «цивилизованных» дикарей?
А в это время в других частях света люди как ни в чем не бывало едят, пьют, встречаются друг с другом, болтают о разных пустяках, расточают улыбки, клянутся в любви, умиляются, глядя на шалости детей, произносят громкие речи. Сколько благородных, возвышенных слов от частого употребления истерлись, потеряли свой смысл. Не пора ли придумать какие-то свежие, новые слова. Слова, которыми можно было бы навечно заклеймить позорные преступления, совершающиеся на земле, беззаконие, произвол и жестокость… Слова, которые обладали бы магическим свойством сделать всех людей счастливыми…