Феминистский город. Полевое руководство для горожанок
Шрифт:
Кто пишет город?
В разгар работы над этой книгой я с нехарактерным для себя предвкушением ждала новенький блестящий номер журнала для выпускников Университета Торонто, потому что в этот раз на обложке была заявлена статья «Города, которые нам нужны» [7] . Нынешний президент Университета – урбанист, поэтому мои ожидания были высоки. Внутри оказались четыре истории о городских «потребностях»: ценовая приемлемость, доступная среда, устойчивое развитие и развлечения. Отличные темы. Однако каждая статья была написана белым мужчиной среднего возраста. Большинство экспертов, на которых ссылались авторы, были мужчинами, включая вездесущего Ричарда Флориду, чье чрезмерное влияние на политику городского развития по всему миру посредством его парадигмы креативного класса (по признанию самого автора, обладающей серьезными недостатками) могло стать причиной многих текущих проблем с ценовой доступностью, терзающих такие города, как Ванкувер, Торонто и Сан-Франциско. Я хотела бы сказать, что испытала удивление или разочарование, но самым
7
The Cities We Need // University of Toronto Magazine. Autumn 2018.
8
Ahmed S. White Men. Feministkilljoys.ссылка актуальна на January 28, 2019.
Я – далеко не первая писательница-феминистка, которая на это указывает. На данный момент женщины уже давно пишут о городской жизни (например, Шарлотта Бронте в «Вилетт»), выступают в поддержку потребностей горожанок (таких, как социальные реформаторки Джейн Аддамс и Ида Б. Уэллс), а также создают свои собственные проекты домов, городов и районов (как Кэтрин Бичер и Мелюзина Фэй Пирс). Феминистки-архитекторки, градостроительницы и географини добились существенных изменений в своих областях благодаря тщательным эмпирическим исследованиям гендерно-специфичных опытов. Активистки усиленно добивались важных перемен в городском планировании, практиках поддержания правопорядка и оказании услуг, чтобы те лучше удовлетворяли потребности женщин. И всё же женщина всё еще старается перейти на другую сторону улицы, если за ней ночью идет незнакомец.
Основополагающие работы феминистских исследовательниц городской среды и писательниц, чьи работы вышли раньше моих, – костяк этой книги. Когда я впервые открыла для себя феминистскую географию в аспирантуре, что-то у меня в голове сложилось. Внезапно теоретическое понимание феминистской теории приобрело глубину. Я по-новому увидела, как работает власть, и начала накапливать свежее осознание собственного опыта как женщины, жившей в пригороде, а затем в большом городе. Я ни разу не пожалела о своем выборе и очень горда сегодня называть себя феминистской географиней. В этой книге мы познакомимся с городскими мыслительницами, которые изучили всё, от того, как женщины перемещаются по городу, до гендерно-специфичного символизма городской архитектуры и роли женщин в джентрификации. Но вместо теории или политики городского планирования я хочу начать с того, что поэтесса Адриенна Рич называет «самой близкой географией»: с тела в повседневной жизни [9] .
9
Rich A. Blood, Bread, and Poetry: Selected Prose 1979–1985. New York: W. W. Norton, 1994.
«Начните с материала, – пишет Рич. – Начните с женского тела <…> Не для того, чтобы преодолеть его рамки, но чтобы вернуть его себе» [10] . Что мы пытаемся вернуть в этом случае? Мы возвращаем себе личные пережитые опыты, интуицию и с трудом давшиеся нам истины. Рич называет это «попытками женщин смотреть из центра» или политикой задавания женских вопросов [11] . Не эссенциалистских вопросов, основанных на некой ложной отсылке к биологическому определению того, что значит быть женщиной. Необходимо задавать вопросы, которые исходят из повседневных телесных опытов тех, кто включает себя в динамичную и постоянно меняющуюся категорию «женщин». Для нас городская жизнь создает вопросы, которые слишком долго оставались без ответа.
10
Ibid. P. 213.
11
Rich A. Blood, Bread, and Poetry. P. 216.
Будучи женщиной, я имею глубоко гендерно-специфичный опыт повседневного взаимодействия с городом. Моя гендерная идентичность определяет, как я перемещаюсь по городу, как проходит моя повседневная жизнь и какие опции мне доступны. Мой гендер – больше, чем мое тело, но мое тело – это то, посредством чего я переживаю опыт, где моя идентичность, история и места, где я жила, встречаются, взаимодействуют и оставляют свой оттиск на моей плоти. Это пространство, из которого я пишу. Это пространство, где мой опыт заставляет меня задаваться вопросами: «Почему моя коляска не влезает в трамвай?», «Почему я вынуждена выбирать безопасный путь домой, который на полмили длиннее опасного?», «Кто заберет моего ребенка из лагеря, если меня арестуют на протесте против „Большой двадцатки“?». Это не просто личные вопросы. Они приближаются вплотную к самой сути того, почему и каким образом большие города держат женщин «на своем месте».
Я начала писать эту книгу во время взрыва движения Me Too [12] . В свете журналистского расследования, разоблачившего ряд людей, в течение долгих лет совершавших насилие и домогательства в Голливуде, целая волна женщин и некоторые мужчины вышли вперед, чтобы рассказать свои истории о проблеме сексуализированных домогательств и насилия на работе, в спорте, политике и образовании. Со времен истории Аниты Хилл вред, причиненный тем, кто пережил сексуализированные домогательства, не получал такого внимания со стороны медиа, государства и законодателей. Несмотря на то что риторика, использовавшаяся для дискредитации тех, кто пережил насилие, и разоблачителей, не слишком изменилась со слушания по делу Кларенса Томаса (практически буквально!), горы доказательств против самых страшных преступников и самых мизогинных организаций убеждают многих, что что-то должно измениться [13] .
12
Группа, изначально созданная активисткой Тараной Берк в 2015 году; хештег #MeToo (англ. я тоже. – Пер.) получил крайне широкое распространение в Twitter в 2017-м.
13
Например, более ста пятидесяти женщин дали обвинительные показания против Ларри Нассера, доктора для элитных американских гимнасток и участниц студенческих спортивных команд.
Те, кто пережил подобное, засвидетельствовали долговременные эффекты продолжительного физического и психологического насилия, которые изменили их жизни. Их истории резонируют с огромным количеством литературы о страхе, который женщины испытывают в больших городах. Небольшой, но постоянный риск подвергнуться насилию, смешанный с ежедневным харассментом, формирует как осознанный, так и подсознательный опыт городской жизни женщин. Точно так же, как харассмент на рабочем месте заставляет женщин уходить с позиций власти и стирает их вклад в науку, политику, искусство и культуру, спектр городского насилия ограничивает возможности выбора, доступные женщинам, их власть и экономические возможности. Точно так же, как нормы индустрии развлечений устроены таким образом, чтобы допускать домогательства, защищать абьюзеров и наказывать переживших эти опыты, городская среда устроена таким образом, чтобы поддерживать формат патриархальной семьи, гендерно-специфичные рынки труда и традиционные гендерные роли. И даже несмотря на то, что нам нравится думать, что человечество эволюционировало и вышло за жесткие рамки таких концепций, как гендерные роли, женщины и другие маргинализированные группы по-прежнему обнаруживают, что их жизни ограничиваются социальными нормами, которые оказались встроены в наши города.
Истории людей, рассказавших о пережитом насилии во время движения Me Too, наглядно демонстрируют преобладание того, что феминистские активистки называют мифами об изнасиловании: набор ложных идей и заблуждений, которые частично покрывают сексуализированные домогательства и жестокость, перекладывая вину на жертв. Мифы об изнасиловании – ключевой компонент того, что мы сегодня называем «культурой изнасилования». «Во что ты была одета?» и «Почему ты не заявила в полицию?» – два классических мифа об изнасиловании, с которым сталкиваются участницы Me Too. У мифов об изнасиловании также есть своя география. Она прочно укореняется в ментальной карте безопасности и опасности, которую каждая женщина носит в своей голове. «Что ты делала в том районе? В баре? Одна ждала автобус?», «Почему ты шла одна поздно ночью?», «Почему ты решила срезать?» – мы ожидаем такие вопросы, и они формируют наши ментальные карты в той же степени, что и любая реальная угроза. Эти сексистские мифы служат цели напомнить, что нам полагается ограничивать свою свободу гулять, работать, развлекаться и занимать пространство в городе. Они говорят: Город на самом деле не для тебя.
Свобода и страх
Приблизительно через десять лет после той феерии с кормлением голубей мы с Джошем вернулись в Лондон, и на этот раз были достаточно взрослыми, чтобы самим доехать на метро до Тоттенхэм-Корт-роуд и Оксфорд-стрит. Наверное, нашим родителям хотелось какого-то культурно-воодушевляющего досуга без необходимости каждые пять минут отвечать на вопрос, когда же мы пойдем по магазинам. Подобно голубям, которых сегодня можно застать в лондонской подземке, в которую они, вероятно, спускаются, чтобы добраться до своей любимой кормушки, мы самостоятельно научились перемещаться по городу, руководствуясь своими мыслями и эмоциями. Задолго до появления смартфонов мы всецело полагались на карту метро и собственные инстинкты. Нам ни разу не было страшно. Таблички и объявления о безопасности и бдительности вызывали в памяти когда-то услышанные репортажи о бомбах Ирландской республиканской армии, но они не могли потревожить пару канадских детей на каникулах. К концу поездки мы казались себе подкованными маленькими исследователями большого города, без пяти минут истинными лондонцами.
Приблизительно за год до этого мы в первый раз поехали в Нью-Йорк. Это было в 1990-е, за несколько лет до того, как политика нулевой толерантности мэра Руди Джулиани ускорила диснеевское преображение Таймс-сквер и других культовых мест. Нам разрешили самостоятельно побродить по большим магазинам на Пятой авеню, но ездить одним на метро было нельзя. На самом деле я не думаю, что мы хоть раз проехались на метро за всю поездку, даже с родителями. Нью-Йорк был особым зверем и разительно отличался от Торонто или Лондона. Для наших родителей этот город был источником азарта, смешанного с физически ощутимым чувством опасности, которая казалась гораздо более реальной, чем ирландская бомба.