Феминиум (сборник)

Первушина Елена Владимировна

– Нет, – он серьезно посмотрел на нее, оторвавшись от изучения узора на скатерти. – Я готовился к этому всю жизнь.

– Зачем же тебе становиться жрецом? – Она чуть подалась вперед, не отпуская его взгляд, погружаясь в распахнутую, доверчивую синеву, теряя и обретая себя в тяжких ударах собственного сердца. – Ты так красив, Сенги, и я подозреваю, что даже не догадываешься об этом.

Он покраснел.

– Я… мы… наставник сказал…

– Так это он, этот несчастный скопец, заморочил тебе голову? Да?

– Я готовился

к этому всю жизнь, – тихо повторил он.

– Жизнь? И это ты называешь жизнью? Все время слушать нравоучения убогих кастратов и не иметь никакого представления о… – она медленно усмехнулась, – скажем, о других сторонах жизни.

– Стать жрецом – это большая честь, – еще тише пробормотал он.

– Честь? – она захохотала. – Честь!

Святые, он верит в это всем сердцем. Бедный мальчик. Но, в конце-то концов, что он видел в жизни кроме Убежища и кучки мудрствующих скопцов?

Сенги вскочил.

– Вы… вы… – его голос сорвался, – вы же ничего не знаете. Зачем вы так?

Задрала голову, поперхнулась смехом, закашлялась.

– Извини, я не хотела тебя обидеть. – Неуютно было под его взглядом, так неуютно, что казалось забавным. – Да сядь же, я сверну себе шею.

Он сел на самый краешек кресла, возмущенный, с пятнами румянца на щеках, до хруста стиснул пальцы.

– Сенги, – смех бился в горле, покусала губы, унимая, на лицо – маску раскаяния, в голос – бархат и печаль, – Сенги, я сожалею, что невольно оскорбила тебя. Я так мало знаю о… жизни в Убежище. Прости меня.

– Хорошо, – заглянул он ей в глаза, – я прощаю вас. Только вы больше не должны говорить так.

Не должна! Опять это слово. Нет, я убью его! Мужчина смеет мне указывать! Взорвалось внутри, ударила по жилам огненная волна гнева. Ничтожество, маленькое убогое ничтожество, да что он о себе возомнил?

– Не буду, – процедила она сквозь сведенные злостью челюсти.

– Почему вы так плохо относитесь к жрецам? Вы же их совсем не знаете.

– А это имеет значение? – она отхлебнула из бокала, жадно, много. – Тебе-то что?

– Я хочу, чтобы у вас в душе был мир.

– Ого, как трогательно. Но тебе это не по зубам, как, впрочем, и никому другому. Мужчине не дано понять женщину.

– Почему? Вы такой же человек, как и я.

– Да, две руки, две ноги, – усмехнулась она, гнев растворялся в горечи, – но есть и отличия, не правда ли?

– Разве они так значительны, чтобы не суметь понять друг друга?

Что со мной? Кажется, я привыкаю, что мужчина смеет так смотреть на меня, не опуская взгляда, как на равную. Но святые, какие же у него синие глаза.

– Сколько тебе лет, ученик жреца?

– Какое это имеет значение? – он дернул плечом. – Восемнадцать.

– Ты так молод.

– Ну и что, это ничего не меняет.

– И много ли ты женщин видел в своей жизни?

– Несколько, не помню, я не считал.

– И со сколькими тебе удалось

поговорить?

Он сосредоточенно разглядывал ножку бокала, хмурясь и теребя уголок скатерти.

– Только с вами.

– И вот, поговорив со мной чуть-чуть, ты заявляешь, что познал душу женщины?

Опять уставился, святые, у меня кружится голова от его взгляда.

– Я так не говорил.

– Это иносказательно, я имела в виду, что ты совсем не знаешь женщин, чтобы судить о них.

– Так же как и вы о жрецах, – упрямая морщинка глубоко легла меж бровей.

– А вот тут ты заблуждаешься. У меня есть некоторый опыт общения со жрецами. Но не будем о них. Налей-ка мне лучше вина, мой бокал пуст.

Отхлебнула немного, потом еще и еще, сладкое тепло, расширяясь, заструилось по телу. «Я пьянею, – подумала она, – но от вина ли?» Желание росло в ней, и не было сил ему сопротивляться. Она закрыла глаза, унимая дрожь.

– Что с вами?

– Мне нужно прилечь, – она шагнула прочь, в пронизанное солнцем пространство, слепо опустилась в упругое скопление подушек на ложе, – я ехала всю ночь, и, святая Оанда, я так устала. Подай мне покрывало, я хочу укрыться. Да, это. Постой же, не уходи, присядь здесь. Расскажи мне о своем Нагорном Убежище…

Он невесомо сидел рядом, на самом краешке ложа, и рассказывал. Она смотрела в его лицо, на свободную, гордую посадку головы, на легкие жесты рук, рисующие что-то в воздухе. Смотрела, вслушивалась в звук его голоса, не понимая смысла слов и не стремясь их постичь. Лежала, укутанная по самое горло, и грелась кошкой в сиянии, исходящем от него. И нарастало внутри что-то истомленное, огненное, растекалось по жилам шелком слабости.

Протяни руку, и дотронешься. Рядом. Только коснись. И вдруг заробела, как девчонка, побоялась прервать его, предчувствуя, что так говорить с ней он не будет уже никогда. Никогда. Ну и пусть. Теперь он мой. Мой!

Легким, кошачьим движением опрокинула его на спину, положила ладонь на грудь, туда, чуть выше сердца, где расстегнулся ворот рубашки.

Он умолк, обеспокоенно посмотрев ей прямо в глаза.

– Почему ты так хочешь сбежать от меня? – Блики света отражались в ее зрачках странно и влажно. – Не торопись, – невесомо провела по его щеке подушечками пальцев, – мой ученик.

– Госпожа, – удивление в его голосе было бесконечным, – почему?

– Молчи, – она легко коснулась его губ подрагивающей ладонью. – Хочу тебе показать кое-что. – Нетерпеливо дернула, завела его руки вверх. Глухо клацнули замки, и бархатистые витые ленты туго охватили его запястья. – Ты знаешь, что это такое? – Смотрела, как он пытается высвободиться, царапая кожу о край металлических пластин. – Святая Оанда, помнишь ее? Ты хотел узнать о ней. Это замки святой Оанды.

– Замки? – переспросил он, все еще не догадываясь, все еще не понимая. – Но зачем?