Феномен 1825 года

Мережковский Дмитрий Сергеевич

А. X. Бенкендорф в свое время писал о том, что дворянство не поддержало декабристов, так как личные интересы большинства представителей первого сословия оказались сильнее благих обещаний молодых энтузиастов. Александр Христофорович был прав и не прав одновременно. Дворянство в массе своей действительно не оказало ни активной, ни пассивной поддержки попытке военного переворота. Однако к самим радикалам оно проявило явственное сочувствие. Иными словами, восстание декабристов дискредитировало в глазах общества идеи либерализма, лишило Россию, пусть и на время, организованного общественного мнения. Оно еще раз подтвердило старую истину: диалог с властью на языке мятежей и восстаний отнюдь не смягчает эту власть, не делает ее более цивилизованной. Однако и безгласие населения ни в коей мере не является залогом победоносного марша страны к прогрессу. Отказ Зимнего дворца от учета мнения оппозиционной части общества привел к радикализации общественного движения, к росту социально-политических антагонизмов, т. е. к увеличению степени непредсказуемости будущих столкновений власти и общества.

Так

что же Зимний дворец и революционеры действительно, как нам уже приходилось писать по другому поводу, [77] являлись зеркальным отражением друг друга? Чтобы более или менее основательно разобраться в этом, придется продолжить наше повествование, обратившись к некоторым чертам родословной декабризма, к мироощущению его представителей, наконец, не столько к программам их союзов и обществ, сколько к нравственно-политическим позициям этих людей. Такой подход даст нам возможность рассмотреть движение первых российских радикалов в несколько необычном ракурсе и проверить обоснованность его оценок, содержащихся в романе Мережковского.

77

См. Ляшенко Л. M.«Печальной памяти восьмидесятые годы» // Анатомия террора. M., 2007.

Декабристы, представлявшие, по выражению Ю. М. Лотмана, «особый тип русского человека», были если не детьми, то, во всяком случае, любимыми воспитанниками романтизма. Романтизм же как художественный стиль, а в еще большей степени как образ жизни далеко не прост, прежде всего потому, что деятельно героичен и разочарованно циничен одновременно. Человек дворянского авангарда, строивший свою жизнь в соответствии с правилами этого стиля, мог следовать за позитивной его составляющей и посвятить себя борьбе с несправедливостью, отсталостью существующих порядков и правил как в частной, так и в общественной жизни. Мог молодой (обязательно молодой! Кстати, из осужденных по делу 14 декабря только двенадцать человек имели 34 года от роду, значительному большинству не исполнилось и 30 лет) романтик пойти и по другому пути. На нем его поджидали: старость души, недовольство всем и вся, безразличие к окружающей жизни со всеми ее радостями и огорчениями. Так называемые лишние люди среди российских романтиков уже встречались, а вот времена Арбенина (из лермонтовского «Маскарада»), убивающего жену только потому, что она – ангел и не должна быть запачкана грязью окружающей ее духовной пустоты света, в первой четверти XIX в. еще не настали. Во всяком случае, не арбенины определяли сущность 1810 – 1820-х годов. Среди передового дворянства царствовала героика истории и современности (наполеоновские войны!), рождавшая нестерпимую жажду действовать на благо Отчизны.

Именно героическая и деятельная сторона романтизма привела к страстной влюбчивости прогрессистов в те идеалы и представления, которые казались достойными поддержки, с точки зрения передовой дворянской молодежи. Проникшись этой любовью, преклоняясь перед новыми идеалами и приняв их в качестве жизненных ориентиров, романтик в полной мере ощущал ценность собственной личности, поскольку она естественным образом сочеталась для него с чувством ответственности за судьбу страны. Поэтому он считал себя защитником идей независимости и свободы как политического идеала всех сограждан. Таким образом, по наблюдениям исследователей, чувство собственного достоинства и правила чести становились для прогрессистов понятием историообразующим. Именно они делались катализатором очищения общественной жизни, искоренения пороков бытия. Причем это мироощущение оказалось достаточно суровым. Романтизм воспринимался как игра по определенным правилам, и если за проигрыш надо было платить очень высокую цену, то платили, не торгуясь, по всем счетам.

Люди, придерживавшиеся новых для 1810 – 1820-х годов правил, даже с точки зрения тех, кто жил в конце XIX – начале XX в., выглядели как-то странно, непривычно. По словам В. О. Ключевского, «это были неестественные позы, нервные, судорожные жесты, вызывавшиеся местными неловкостями общих положений. <…> Люди, которые испытывали эти неловкости, не были какие-либо особые люди… но их физиономии и манеры не были похожи на общепринятые». [78] Непохожесть декабристов на своих потомков, к сожалению, помешала историку разглядеть их явную особость. А вот другую характерную для романтиков черту он подметил чрезвычайно точно: «…этот тип… стоит перед нами в неугомонной и говорливой, вечно негодующей и непобедимо бодрой, но при этом неустанно мыслящей фигуре Чацкого». [79] Тут все прямо в точку, особенно «мыслящий», «говорливый» и «бодрый». Правда, говорливость прогрессистов была не пустой болтовней ради болтовни (Чацкий все-таки отнюдь не Репетилов), а являлась формой, пусть и своеобразной, их оппозиции, т. е. действия. Причем разговорчивость представителей дворянского авангарда носила акцентировано резкий, прямой характер, кажущийся, с точки зрения светских правил, неприличным и даже опасным. А впрочем, представьте себе 150–200 Чацких, гремящих в салонах Петербурга и Москвы. Правда, картина не для слабонервных людей XXI в.?

78

Ключевский В. О. Соч. в 9 т. M., 1990. Т. 9. С. 89

79

Там

же. M., 1989. Т. 5 С. 227

Однако в «своем» кругу именно такое поведение считалось истинно «спартанским» или «римским», т. е. соответствующим передовым взглядам, а потому заслуживающим высокой оценки. Для полноты картины позволим себе коснуться еще нескольких черт романтизма. С одной стороны, новый стиль раскрепощал личность, позволял ей думать, чувствовать и действовать достаточно свободно. С другой – получалось, что речь у романтиков шла не столько о живом, реальном человеке, сколько об идеальном образе, из жестких границ которого новообращенные чайльдгарольды или братья-разбойники не имели права выходить, считаясь прогрессистами. Зато подобное мироощущение позволяло смело говорить на запретные темы: о деспотизме власти, крепостном праве, чинопочитании (по замечательному выражению Н. В. Гоголя «электричестве чина», вдруг пронзившем Россию) и т. п. Человека дворянского авангарда действительно не интересовала сословная или бюрократическая иерархичность, для него единственно важной делалась оценка людских поступков: или возвышенных и благородных, или бесчестных и подлых.

Он требовал от себя и окружающих серьезности как нормы поведения, а потому делался неудобен, вернее, почти непригоден для обычного времяпрепровождения членов первого сословия на отдыхе: для балов, званых вечеров с их танцами, карточной игрой и пустой болтовней. Подобное поведение, с точки зрения человека начала XXI в., отдает театральщиной. Но давайте вспомним, как часто бывают смешны, несовременны или ультрасовременны, на взгляд умудренных собственным опытом взрослых, молодые люди всех времен и народов. В то время как их позы и маски – это и эпатаж «правильных» старших, и протест против устоявшейся скучной обыденности, и поиск своего места в жизни, своей модели поведения. В общем, если говорить коротко, все это – необходимые муки самоопределения нового поколения граждан. Позже маски и позы забываются, и из странной, многократно критиковавшейся молод ежи вырастают интересные государственные и общественные деятели, звезды науки, литературы, искусства. Декабризм и являлся молодостью российского общественно – го движения, той порой, когда равно важны и сурово отрицаемый опыт старших, и новейшие заграничные веяния, и сиюминутная мода, и трудно постигаемая глубина мысли, и вызывающая смех окружающих поза.

Не будем забывать и о том, что, во-первых, игра масок вообще была характерна для людей первой четверти XIX в. (достаточно упомянуть о загадочной для историков многоликости Александра I); во-вторых, местом действия для прогрессистов была все-таки не сцена, а гражданская трибуна, и в-третьих, по принятым между романтиками понятиям, они рассчитывали не столько на реакцию современников, сколько на суд потомков, т. е. истории, и ничуть не менее. Если же принять во внимание то, что нет и не может быть разных видов честности, то понятно, почему до поры неконспиративные конспираторы считали неблагородным делать из своих взглядов тайну. Насаждая культ дружбы, даже экзальтированного братства, прогрессисты не умели жить в состоянии душевной раздвоенности, когда со «своими» человек был совершенно откровенен, ас «чужими» заковывался в броню светских приличий. Здесь кроется один из источников нравственного обаяния декабризма (хотя именно в этом таились и многие особенности и даже слабости движения). Нам придется вновь ненадолго вернуться к следствию над декабристами.

В свое время глава советского декабристоведения академик М. В. Нечкина предложила такое решение проблемы «странного» поведения наших героев перед лицом Следственного комитета. «Хрупкая дворянская революционность, – писала она, – легко надламывалась перед лицом победы царизма, общего разгрома движения, полной гибели планов и массовых арестов участников». [80] Ключевое слово в этой оценке, конечно, «дворянская», т. е. социально незрелая, неустойчивая, легко оборачивающаяся либерализмом, а то и возвращающаяся к признанию незыблемости монархического строя. Слово «дворянская» действительно является в данном случае центральным, но вовсе не в том смысле, который придавала ему Милица Васильевна.

80

Нечкина М. В. Движение декабристов. M., 1955. Т. 2 С. 100

Романтическое, как уже говорилось, по своему характеру и мироощущению движение декабристов делало их на следствии почти беззащитными в двояком плане. Во-первых, у многих из них чувство гражданской ответственности и дворянской чести перед лицом Следственного комитета проявилось в служебном чинопочитании, привычке повиноваться старшим по званию, тем более – монарху. Во-вторых (и это более важно), те же чувства заставляли другую их часть быть откровенными с властями, поскольку гражданская ответственность подразумевала необходимость отвечать за свои действия, чем бы ни грозила расплата за них. Кодекс же дворянской чести в понимании декабристов требовал не только самим не прятаться за других, но и не выгораживать этих «других». Ведь дело, ради которого они подняли восстание, не терпело не только лжи (это само собой), но и никакой маскировки целей выступления радикалов, никакого флера, мешающего ясно видеть их всей России. Наконец, романтическая подоснова движения дворянских революционеров толкала их к нарочитой жертвенности, наиболее емко выраженной в восклицании Одоевского накануне восстания: «Ах, как славно мы умрем!» Славно умирать вряд ли возможно с ложью на устах.