Феномен Табачковой
Шрифт:
Накрой свою ладонь моей ладонью и не говори о возрасте.
Мы сейчас ровесники. Мы идем по древней земле как сто, тысячу, больше лет назад. Над нами то же небо, что когда-то светилось над головами киммерийцев, тавров, эллинов. И тот ветер, что надувал паруса аргонавтов, плывущих мимо полуострова за золотым руном, гладит сегодня наши щеки.
Было одиннадцать ночи. Чувствовала она себя усталой и разбитой. Взобралась на стул, сдернула с окна плед. Квадрат его, очерченный с трех сторон домами, показался уныло враждебным. Квартира ее была расположена по центру, слева и справа светились пятна чужих окон. Отсюда просматривалось полгорода. Он лежал в котловине, подернутый
Трудно представить, чем теперь заполнится ее жизнь. Привыкла вечно о ком-то хлопотать, кого-то обхаживать: то детей, то старушку мать, то Сашеньку. Первой ушла мать, по-настоящему безвозвратно - умерла пятнадцать лет назад. Потом оперился и улетел Мишук, за ним Валерик. Теперь вот и Сашенька... А ее организм по инерции излучает тепло, и запасов этого тепла хватит надолго. Но если не на кого будет его истратить, то однажды оно взорвет ее изнутри, и это будет конец.
Что же все-таки случилось? Почему он ушел? Разве можно в таком возрасте переиначивать себя? Разве не тревожат все чаще и чаще мысли о вечной разлуке, которая уже не за горами, и разве при этом не хочется крепко прижаться к родной душе, в чьих глазах навсегда запечатлен твой молодой облик и время не властно стереть его?
Так, размышляя, она глядела в ночь, залитую огнями, и не заметила, как прислонилась к переплету окна и задремала. Но едва смежила веки, за стеной заговорило радио.
– Что за безобразие, - пробормотала, встряхиваясь.
– Днем не могли наслушаться.
За стеной будто услышали ее недовольство - радио тут же смолкло.
Не зажигая света, переоделась в ночную сорочку и с удовольствием улеглась на прохладной простыне. С минуту лежала, наблюдая за бликами уличных фонарей на потолке, и собралась было окунуться в сон, когда радио опять включили. Хотела постучать в стенку, однако показалось, что радио говорит где-то наверху. Или, может, в квартире слева? Села. Открыла глаза, и снова стало тихо.
– Бред какой-то, - сказала, откидываясь на подушку. Едва зажмурилась, как радио вновь включили.
Минут пять Анна Матвеевна заинтересованно то открывала, то закрывала глаза, и радио то смолкало, то звучало вновь. Впрочем, она уже сомневалась, радио ли это? Что-то не похоже: обрывки предложений, слова, произнесенные тоном, каким обычно говорят в быту. Голоса наслаиваются, перебивают, заглушают друг друга. Но из этой неразберихи можно выделить отдельные слова, фразы:
"...такая потеря, что... к рассвету все будет... Володечка!.. мезозойская эра... вырежи эти полоски... стучит день и ночь... не путай божий дар... тигр скачет через "о"... закадрили ребятушки... Лимонников я, Лимонников... кизиловое, говорю... завтра обязательно подведем итоги... пожалуйста, не огорчайся... звереныш..."
И, перекрывая всех, очень четко, близко, будто в ее комнате, тоненький женский голосок грустно выводил:
"Чистого неба, дальних дорог, зеленого луга, быстрых ног!"
Вскочила. Слуховые галлюцинации? Но почему они исчезают, стоит открыть глаза? Вытерла проступившую на лбу испарину, прошла на кухню, включила свет, нашла таблетку валидола.
Что ни говори, все-таки день был сумасшедший. Переутомилась. А, может, простыла под струями поливальной машины?
В хаосе ящичков кухонного стола отыскала градусник, села на табуретку и несколько минут сидела недвижно. Тридцать шесть и восемь.
– Чушь собачья, - громко сказала она, подивилась
Тогда она по-настоящему испугалась. Встала, позажигала в доме все лампы. Отдавая отчет в нелепости своих действий, заглянула в ванную, туалет - никого. Опять прошла на кухню, заварила чай, выпила стакан чаю с кусочком торта.
Господи, неужели возрастной психоз? И отчего при открытых глазах тишина, а стоит закрыть и... Уже ради интереса снова зажмурилась. Тихо. Лишь за стеной у соседей шумит сливной бачок. Вернулась в комнату, и, как только сомкнула веки, голоса прилетели опять.
Выходило, что в кухне она - нормальный человек, а в комнате галлюцинирует. Что-то не то. Однако наблюдение немного взбодрило: хоть есть, где уснуть...
Принесла в кухню толстое ватное одеяло, бросила на пол. Проверила вентили на газовой плите и колонке и хотела уже лечь, но раздумала. Сна не было ни в одном глазу. И так ли обязательно спать, если не хочется? На работу не идти, днем отдохнет. Теперь может хоть вверх ногами ходить никому нет до нее дела.
Придя к такому выводу, Анна Матвеевна вернулась в комнату, вновь поставила на проигрыватель танец Брамса, сильно приглушив звук. Заправила в проектор самый большой моток пленки, включила аппарат и, отгоняя мысли о голосах, поудобней расположилась на диване.
В этот раз Сашенька сидел во дворе их старого дома и мастерил скворешню. У ног его вертелась Чернушка, старая умная дворняга. Она виляла хвостом, преданно заглядывая хозяину в глаза. Это ее променял потом Сашенька на кудрявую болонку. А Чернушку пристроил у сторожа продуктовой базы. "Не на улицу же выбросил", - оправдывался перед самим собой, домашними и друзьями. А ей это предательство долго снилось. Болонку она так и не полюбила, и ее вскоре подарили приятелям.
Сейчас этот эпизод предстал в иной окраске. Преданность, оказывается, уважают, но не ценят. И даже где-то а глубине души презирают. Будь она менее привязана к Сашеньке, изменяй ему, возможно, он крепче держался бы за нее. Но она никогда не умела хитрить, и вообще ей претила всякая наука страсти нежной, лживая, лицемерная. Она считала, что отношения между мужчиной и женщиной должны строиться естественно, открыто, без хитроумных тактик, ловушек и сражений.
Забавный кадр - Сашенька выкручивает и развешивает на веревке белье. Идиллия. Да только почти инсценировка, потому что подобное случалось редко - она не перегружала его по хозяйству. Разве что порой находила какую-нибудь мастеровую, чисто мужскую работу - побелить стены, подлатать полы, или сколотить стеллажи для домашней утвари.
А это на маевке за городом - машбюро с мужьями. Петр Черноморец удит рыбу, а Сашенька в футболке и спортивных тапочках, как мальчишка, гоняет мяч. И даже здесь, перед камерой, на него поглядывают женщины...
Один кадр сменялся другим. Анна Матвеевна просматривала пленку за пленкой, озвучивая прошлое танцем Брамса. Полустертые в памяти события обретали реальность, отдаляя и от приключившихся с нею бед, и от слуховых фантомов. Незаметно для себя она очутилась по ту сторону настоящего. Там не было ни обид, ни болей. Там не думалось ни о старости, ни об одиночестве, не тревожили никакие голоса. Туда можно было возвращаться вновь и вновь, стоило лишь протянуть руку к проектору. При желании там можно было остаться навсегда...