Фэнтези 2003
Шрифт:
Само же путешествие было спокойным и быстрым.
Впереди был мой звездный час. Впереди была и расплата... Оставалось только ждать. Елена... А еще друг, хотя, казалось бы, какой друг может быть у человека, наделенного Абсолютным Знанием. Мемнон был больше, чем преданным другом, — был как второе я. Помнишь... Спина к спине в ночь Мятежа. Рейд в Спарту. Открытие Академии. Бок о бок в боях на стенах. А потом тот день, когда Ахилл, обезумевший от бешенства и потому невероятно опасный, как зверь, попробовавший человеческой крови, рвался в Трою. Тогда Мемнон первым бросился к воротам, чтобы не дать этому монстру войти в Город. И я почувствовал страшную тоску, потому что знал, что случится дальше. Я видел, как Мемнон крадется к закованному в металл чудовищу, подобравшись, как богомол перед броском. Потом его согнутая рука распрямилась, и тонкое острие треугольного клинка проскочило в едва заметную щель в доспехах. Ахилл резко развернулся к нему — впервые на этой войне ранили его, и теперь он жаждал мести. До сих пор перед моими глазами стоит страшный, окровавленный клинок, сверкнувший красным отсветом в лучах заходящего солнца. Неизвестно, откуда тогда у меня в руках появился лук. В первый раз в жизни я перестал быть собой, всезнающим Парисом, — остался только человек своего времени, и он мстил...
Но разум оставался холодным, мозг необыкновенно ясно и быстро рассчитывал угол, поправку на ветер, на бьющее в глаза солнце. Доспехов стреле не пробить, придется выбирать крупную артерию, благо на секунду он раскрылся. Тетиву отпускать плавно. И все. Прощай, Ахилл!
Умирая, бедняга кричал, что никто не смог бы поразить его без помощи богов, обвинял во всем Аполлона... Эх, Ахилл, Пе- леев сын... Восемьдесят килограммов великолепных мышц, закованных в не менее великолепную скорлупу из почти неизвестной в наше время стали, и совсем немного примитивных мозгов, неспособных даже вместить возможность своего поражения.
Не стоит забывать, что вся эта история происходила еще в бронзовом веке. Железо, притом весьма дурного качества, добывали в немногих странах примитивным сыродутным путем, и ценилось оно на вес золота. Лишь очень редко к кузнецам попадало почти химически чистое метеоритное железо. Так появились знаменитые доспехи Ахилла — а с ними легенда о его неуязвимости. Современникам, привыкшим к тусклой бронзе, сталь должна была казаться ослепительно блестящей. А что касается прочности... Умный, опытный боец Гектор в поединке с Ахиллом сделал ставку на удар, которым он не раз пробивал и щиты, и доспехи. Он никогда бы не решился расстаться с копьем, если б не знал твердо, что этим броском ставит последнюю точку. Но технический прогресс был на стороне грека — и Гектор проиграл.
«Ахилл. Удивительная штука — человеческая память: ведь именно эта безмозглая горилла останется в ней победителем Трои. Войну начал Менелай, средства на ее организацию выделил сказочно богатый царь Агамемнон, а победит в ней военный гений Одиссея. Но победителем по праву должен был стать я, ведь Сила была на моей стороне. А вот Судьба — против. И я погибну... Когда?»
«Сегодня», — незамедлительно пришел ответ.
У Париса вдруг задрожали ноги, его охватил звериный
страх, безумное желание бежать, скрыться. До него неожиданно дошел смысл этого слова во всем его ослепительном значении.
«Где бы я ни был, что бы я ни делал — до заката я не доживу. Завтра все будет так же, но вот меня больше не будет».
От этой мысли все его тело напряглось в рефлекторном, животном крике: «Не хочу!!!» Огромным усилием Парис собрался и вырвал из себя страх — одним движением, как вырывают гнилой зуб. Он несколько раз глубоко вздохнул, чтобы унять противную дрожь. Страх пропал, осталась лишь тоска.
«Смерть чем-то сродни сну, только больнее. Но одно дело знать, что будет новый день, и совсем другое дело, когда сознание гаснет навсегда. Нет надежды». Эту мысль сменила другая: «А как будут рады троянцы! Ненавистный, страшный, пугающий своей непонятностью принц Парис наконец погибнет... Дети, — усмехнулся он, — будут радоваться, и никто не вспомнит, что именно благодаря мне Троя легко переносит десятый год осады. Стены, спроектированные мной, неприступны. Стратегия — почти непобедима. Благодаря нашей дипломатии со всех концов света к нам идут союзники, греческие шпионы не успевают пройтись по Городу и трех минут, а мои сеют рознь в лагере греков, еще больше ослабляя их. Но держится здесь все только на мне. И стоит мне погибнуть, как они немедленно перегрызутся с соседями и сдадут всех шпионов грекам — чтоб не пришлось платить. Что ж, я не настолько глуп, чтобы считать, что мне удастся победить их вековые предрассудки и суеверия. А царь Приам... Ненавидит меня сильнее остальных, забыв о том, как во времена его детства одна дружина греков с ходу взяла Трою. Забыл... Но пока я жив — Город будет стоять наперекор всем, и людям, и богам!»
От грустных мыслей Париса отвлек прибежавший раб. Немного отдышавшись, он сказал:
— Господин, Лаокоон просит тебя прийти в храм. Принесли раненых.
— Скажи, сейчас буду.
Раб убежал. Парис неторопливо встал и зашагал к храму Аполлона, где находился госпиталь.
Один из самых древних богов Греции — Аполлон — был богом троянским. Бог света и культуры, бог путешествий — его культ как никакой другой подходил Парису. Недаром все его действия были так тесно связаны с этим богом. Да и на культе Аполлона мы чувствуем отпечаток, который наложила на него личность Париса. Аполлон, как и Парис, охранял стада и предсказывал будущее. Жрецами Аполлона Парис назначил умных, преданных людей, таких, как Лаокоон.
А еще Аполлон был богом-врачевателем. Врачом был и его сын Асклепий.
Недаром клятва Гиппократа начинается словами: «Клянусь Аполлоном-целителем, Гигией и Панагией...»
Парис осматривал раненых. Там, где он проходил, раненым становилось легче дышать, появлялась надежда. Всего несколькими словами он мог вселить бодрость в усталого, волю к жизни — в сдавшегося, дать силу слабому. Казалось, перед ним отступала сама смерть. Но иногда он проигрывал.
«Я знаю, что нужно, чтобы лечить их, но у меня ничего нет... Легче всего было приучить жрецов к правилам асептики — для них это просто еще один ритуал. Удалось наладить и сортировку раненых — элементарную истину военной медицины. Жестокими, воистину драконовскими мерами заставить жителей осажденного города выполнять требования гигиены — это я молодец! Можно вправить вывих, зафиксировать перелом, обработать рану, сделать несложную операцию... Наркоз — молотком по голове. Тьфу! Приготовить десяток- другой лекарств, слабый антибиотик — из плесени. Но что мне делать с этим?..»
Раненый смотрел на него с надеждой и ненавистью. Внезапно он спросил:
— Господин, зачем ты не принял мира?
— Трион, даже если бы я и принял его, мир был бы недолгим. Слишком много ахейцы вложили в эту войну. Теперь их надежда — сокровища Трои.
— Господин, ты же велик, сделай так, чтобы победили мы!
— Против нас боги, Трион. Что бы я ни сделал — это лишь ускорит наше падение, — терпеливо, как ребенку объяснял Парис.
«Зря это я, зачем? Не подумал...»
— Но раз ты не можешь помочь нам, зачем ты здесь, госпо- ди-и... — Неожиданная судорога оборвала воина.
Парис дал Триону морфия, и тот успокоился. Больше ничего сделать было нельзя. Не так давно стали появляться такие раненые — с искаженными лицами, корчащиеся в адских муках долгой агонии. Это началось после появления под Троей Гнилоногого. Его стрелы, начиненные ядом гидры, несли страшную смерть и сеяли ужас среди троянцев. Парис в отчаянии думал: «А я не могу ничего поделать. У меня ничего нет. Человек страшнее яда. Ведь не всегда же Филоктет был Гнилоногим. Таким его сделала жизнь. Его психика надломлена, он озлоблен. Трудно не озлобиться, будучи преданным, брошенным друзьями и проведя десять лет полупарализованным на необитаемом острове. От всего этого можно сойти с ума, а он выдержал. Вынес и второе предательство, и «лечение» Одиссея, когда тот одним ударом меча отсек ему больную ногу. Его трудно винить... но он убивает наших, а я не могу лечить их».
Тени укоротились. Парис посмотрел на солнце.
«Скоро полдень, а у меня еще много дел».
— Лаокоон...
Жрец оторвался от раненого и подошел к двери.
— Безнадежен. Проклятый Гнилоногий!
— Лао, — Парис запнулся, не зная, как начать. — Лао, когда... нет, если меня убьют, ты будешь здесь за меня. Ты знаешь, что делать. Не забудь того разговора. Вряд ли у тебя что- то выйдет — но попробуй. И позаботься о Елене, об этом я прошу тебя особо.
Парис вышел из госпиталя: ему хотелось хотя бы напоследок побыть с Еленой. В ее покоях как всегда было светло, прохладно и тихо. В углу валялся свиток — одна из книг, которые должны появиться только в будущем. Парис иногда переводил и записывал их для Елены. «Трудно быть богом», — прочитал он на футляре. Это была ее любимая повесть, но, судя по всему, отложили этот свиток уже давно...