Феодальное общество
Шрифт:
Но достаточно ли было заплатить отступное, чтобы договор считался исполненным? Нет, нужен был еще обряд публичного покаяния, а точнее, покорствования по отношению к жертве или ее родне. Чаще всего, по крайней мере, среди представителей высших классов, этот обряд имел вид оммажа, выражавшего самую полную, самую безоглядную преданность и покорность, то есть оммажа «устами и руками». В этом случае вновь противостояли друг другу не отдельные личности, а семейные группы. Когда в 1208 году настоятель обители Сен-Дени в Аржантейле заключил мир с сиром де Монморанси, которого он ранил, он должен был привести с собой для покаянного оммажа двадцать девять из своих «друзей»; в марте 1134 после убийства помощника настоятеля в Орлеане собрались все его близкие, чтобы получить оммаж не только от одного из убийц, но и от его сообщников, его вассалов, а также «лучших представителей его рода»: общим счетом двухсот сорока человек (133). Таким образом мы видим, что проступок одного человека сразу же отражался на его семье, затрагивая всю его родню.
Экономическая солидарность
Феодальный Запад единодушно признавал законность личной собственности. Но на практике родственность распространялась зачастую и на владение имуществом. В деревнях многочисленные «братики» группировались вокруг одного
Но и в тех случаях, когда владение было неоспоримо индивидуальным, оно не было избавлено от семейных пут. Мы видим в понятиях «личное» и «общее» антиномию, но для тех времен, когда главным было «соучастие», они не ощущались даже как противопоставление. Перелистаем акты продажи и дарения X, XI и XII веков, сохранившиеся в церковных архивах. Чаще всего в преамбуле, составленной клерками, отчуждающий провозглашает свое право совершенно свободно располагать своим достоянием. Такова была позиция церкви: она отвечала за участь душ и богатела благодаря отписываемым ей дарам, так могла ли она допустить, чтобы какие-то препятствия помешали благочестивому прихожанину позаботиться о спасении своей души или души своих близких? Интересы высшей аристократии, чьи родовые поместья увеличивались за счет отданных им с добровольного или не слишком добровольного согласия земель мелких землевладельцев, развивались в том же направлении, что и интересы церкви. Не случайно начиная с IX века саксонское законодательство, перечисляя случаи, когда отчуждение собственности может происходить не в пользу родственников, называет церковь, короля, и еще предусматривает возможность для бедняка-крестьянина, «гонимого голодом», отдать свой надел могущественному сеньору, который будет его кормить (135). Но почти в каждой хартии или договоре, как бы громко ни провозглашалось там право личной собственности, в дальнейшем непременно перечисляются родственники продавца или дарителя, давшие свое согласие на передачу имущества. Это согласие было настолько необходимым, что ради него не скупились на вознаграждение. Бывало, что родственники, согласие которых не было спрошено, иногда спустя много лет, оспаривали законность дара и отменяли его. Получившие дар негодовали на несправедливость, на отсутствие набожности, иной раз передавали дело в суд и даже выигрывали его (136). Но в девяти случаях из десяти суд, несмотря на протесты, в конечном счете принимал сторону наследников, хотя это нельзя назвать защитой прав наследников в современном понимании. Точного перечня тех, чье согласие было необходимо, не существовало, но даже при наличии прямых наследников в дело всегда вмешивались и побочные родственники, и также было желательно заручиться согласием всех возрастных групп ветви. Идеалом, по свидетельству одного воина из Шартра, было раздобыть согласие - при том что от жены, детей и сестер оно было уже получено - «всех родственников и близких, каких только возможно» (137). Вся родня чувствовала себя обиженной, когда имущество уплывало на сторону.
Но с XII века обычаи, часто внятно не сформулированные, но отражающие общие и важные для всех представления, мало-помалу уступают место более отчетливому и определенному законодательству. Произошли и экономические изменения, требовавшие упрощения мены. До этого случаи продажи недвижимости были очень редки; в глазах общества спорной казалась даже законность подобной сделки, если ее оправданием не служила крайняя «нужда». Если покупателем являлась церковь, то она охотно скрывала сделку под именем милостыни. Это наименование было обманчивым лишь наполовину, и продающий ждал от своего поступка двойной выгоды: в земном мире он получал деньги, правда, сумму, очевидно, меньшую, чем мог бы получить; зато в небесном мире он получал спасение души, вымоленное служителями Господа. С XII века продажи становятся частым явлением и так и именуются в актах. Безусловно, для того чтобы продажи задумывались и осуществлялись совершенно свободно, нужна была отвага и коммерческий ум крупной буржуазии, создавшей вокруг себя особую среду. Вне этой среды продажи осуществлялись в соответствии с некими правовыми нормами, но это уже были продажи, а не дарение. Нормы тоже накладывали ограничения, но были куда шире по сравнению с прошлым и гораздо четче сформулированы. Главным требованием было следующее: при отчуждении собственности за деньги преимущественное право покупки имели родственники. Если речь шла о собственности, полученной по наследству, то это условие становилось особенно существенным и могло надолго отсрочить сделку (138). Затем с начала XIII века за родственниками оставляется право после совершенной покупки перекупить проданное за уплаченную сумму. И не было в средневековом обществе закона более распространенного, чем «родственная перекупка». Исключение составляла только Англия, - да и там в некоторых городах было нечто подобное, а так он действовал по всей Европе, от Швеции до Италии. Не было другого такого закона, который так прочно укоренился бы: во Франции его отменила только революция. Таким образом, на протяжении долгих веков в смягченной, но достаточно выраженной форме продолжала существовать экономическая империя родства.
Г
Семья
Мы допустили бы ошибку, если бы, взяв в расчет только прочность родственных связей и надежность поддержки, нарисовали внутреннюю жизнь семьи в идиллических тонах. Добровольное участие родственников одного клана в вендетте против другого не исключало жесточайших ссор внутри самой семьи. Досадуя на распри между близкими, Бомануар вовсе не считает их чем-то из ряда вон выходящим: под строгим запретом были только войны между родными братьями. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к истории правящих домов, проследить, например, поколение за поколением судьбу графов Анжуйских, настоящих Атридов средневековья: семь лет длилась «война, похуже, чем гражданская», война Жоффруа Мартелла против его отца Фулька Черного; Фульк ле Решен, лишив своего брата имущества, засадил его в темницу и выпустил только спустя восемнадцать лет, после того как тот сошел с ума; а царствование Генриха II с неистовой ненавистью сыновей к отцу, а затем убийством племянника Артура его дядей королем Иоанном? Кровавые ссоры из-за фамильного замка раздирали и семьи гораздо более мелких сеньоров. Такова, например, история дворянина из Фландрии: два старших брата выдворили его из поместья, когда он туда вернулся, то увидел зарезанными свою жену и маленького сына и собственноручно заколол одного из убийц (140). Такова жеста о виконтах де Комборн, впечатляющий рассказ, который не потерял своей выразительности даже в переложении миролюбивого монастырского писателя (141).
Первым был виконт Аршамбо, мстя за свою оставленную мать, он убивает одного из своих сводных братьев, но много лет спустя заслуживает прощение своего отца, убив дворянина, который нанес старому сеньору незаживающую рану. Аршамбо оставил троих сыновей. Старший, виконт-наследник, рано умер, оставив малолетнего сына. Не доверяя второму брату, он поручил младшему Бернару ведать свои земли до совершеннолетия сына. Достигнув рыцарского возраста, отрок Эбль требует свое наследство, но тщетно. Благодаря дружеской помощи, за неимением лучшего он получает замок де Комборн и живет в нем, кипя от ненависти, до той минуты, когда случай посылает в его распоряжение его тетю, жену Бернара. Эбль публично насилует ее, надеясь принудить Бернара отказаться от жены. Бернар забирает жену и готовит возмездие. В один прекрасный день он появляется перед стенами замка с маленькой свитой, словно бы бахвалясь. Эбль, только что пообедавший, затуманенный винными парами, бросается за ним в погоню. Проскакав какое-то время, мнимые беглецы разворачиваются, набрасываются на юнца и наносят ему смертельную рану. Трагический конец, страдания, а главное, юный возраст несчастного виконта растрогали сердца простых людей, несколько дней они приносят дары на то место, где он погиб и был временно похоронен, словно к раке мученика. Но дядя - клятвопреступник и убийца, сохранил тем не менее за собой и крепость, и титул, и его наследники мирно ими пользовались.
Не стоит смущаться подобным противоречием. Средневековье было временем переменчивых чувств и насилия; связи между людьми казались необыкновенно прочными и часто такими и были, но при этом всякую минуту мог налететь порыв страстей. Однако нужно признать следующее: с одной стороны, семейные связи могли быть разорваны из-за безудержной алчности или гнева, с другой, - общественное мнение никак не поощряло и не культивировало личную привязанность друг к другу. Для общества, в котором родственные связи ощущались в первую очередь как средство взаимопомощи и выручки, это было естественно, так как группа значила в таком случае больше, чем каждый ее член в отдельности. Официальный летописец одной крупной баронской семьи сохранил для нас весьма знаменательные слова, сказанные ее основателем, Иоанном, маршалом Англии. Он отказался, вопреки обещанию, вернуть королю Стефану одну из его крепостей, враги угрожали казнить у него на глазах его юного сына, которого он отдал в заложники: «Пусть меня лишат сына, - ответил благородный сеньор, -у меня есть и молот и наковальня, чтобы выковать еще лучшего» (142). Брак для мужчин зачастую служил средством достичь откровенно корыстной цели, для женщин - возможностью найти себе покровителя. Вот что говорят в «Поэме о Сиде» юные дочери героя, который сообщает им, что обещал выдать их замуж за инфантов Карионских: «Когда вы выдадите нас замуж, мы станем богатыми дамами», они в глаза не видели женихов, но это не мешает им благодарить отца. Подобные глубоко укоренившиеся нравы вступали в непримиримое противоречие с религиозным законом среди искренне верующих христианских народов.
Церковь не слишком сочувствовала второму или третьему браку, но не была и полностью враждебна. Во всех слоях общества сверху донизу повторные браки были чуть ли не правилом, безусловно ради того, чтобы плотская жизнь была освящена церковным таинством. Но были и другие мотивы: в случае, если муж умирал первым, одиночество представляло для женщины слишком большую опасность, не был доволен и сеньор, что земля перешла в женские руки, от этого он ждал только беспорядка. В 1119 году после гибели антиохийского рыцарства на Кровавом поле король Бодуэн II Иерусалимский, занимаясь восстановлением королевства, равно заботился о том, чтобы сберечь для сирот их наследство и чтобы найти мужей вдовам. Говоря о шести своих рыцарях, погибших в Египте, Жуанвиль бесхитростно добавляет: «Все шесть жен снова вышли замуж» (143). Иногда сеньор вмешивался и требовал, чтобы для крестьянок были найдены мужья, так как ранее вдовство могло дурно сказаться на обработке земли или помешать отработке барщины.
Церковь провозглашала нерасторжимость супружеских уз, что не мешало, однако, многочисленным разводам, особенно среди представителей аристократии, озабоченной куда более земными проблемами. Один из множества примеров этому Жан Ле Марешаль и его брачные перепетии, беспристрастно рассказанные трувером, находящимся на службе его внуков. Жан женился на девице высокого рода, одаренной, если верить поэту, всеми совершенствами души и тела: «и оба были очень счастливы». К несчастью, у Жана был «могучий сосед», и осторожность советовала жить с таким в мире, поэтому Жан отправил обратно свою очаровательную жену и женился на сестре опасного соседа.
Но если мы поместим в центр семейной группы брак, то сильно исказим действительность феодальной эпохи. Жена лишь наполовину относилась к родне, в среду которой вошла, и, вполне возможно, ненадолго. «Замолчите, - грубо приказал Гарен Лотарингский жене своего убитого брата, которая, припав к телу супруга, плакала и причитала, -благородный рыцарь женится на вас... Быть в великом трауре - моя участь» (144). Если в относительно поздней поэме «Нибелунги» Крим-хильда мстит своим братьям за смерть Зигфрида, своего первого мужа, хотя законность ее мести для большинства сомнительна, то в более древней версии она, напротив, поддерживает кровную месть своих братьев против Атиллы, своего второго мужа, ставшего убийцей. И по величине и по родственным чувствам средневековая семья сильно отличалась от супружеской пары с детьми, семьи в современном понимании. Так какой же была семья в средневековом понимании?