Фер-де-ланс (Острие копья)

Стаут Рекс

Вулф вынул из ящика открывалку, открыл бутылку, бросил крышку в ящик и снова задвинул его. Наполнив стакан пивом, он залпом выпил его.

— В каждом деле свой риск, и об этом следует помнить, — заметил Кимболл.

Вулф кивнул.

— В вас опять заговорил философ. Бесспорно, мистер Кимболл, вы — человек образованный и начитанный. В таком случае вам будет понятно некое необъяснимое состояние, побуждающее вас решаться на действия, которые при других обстоятельствах безоговорочно считались бы достойными осуждения. В этом доме на верхнем этаже живёт женщина, которая не может желать мне смерти только потому, что в её сердце нет места

злобе и ненависти. Каждый день, каждый час я причиняю ей страдания. Я знаю это, и это мучает меня. И всё же я продолжаю приносить ей горе. Вы должны понять, насколько темны и мучительны такие психологические состояния, и поэтому поймёте глубину моих страданий, если я вам скажу, что эта женщина — моя мать.

Я, добросовестно всё записывавший, при этих словах с удивлением посмотрел на шефа, ибо он говорил так убедительно, а голос его был таким тихим и ровным, что создавалось полное впечатление огромных усилий, с которыми он пытался скрыть то, что творится у него в душе. На мгновение я даже посочувствовал бедной старушке, хотя лично каждый месяц отчислял от нашего дохода некую сумму и отсылал её в Будапешт, где и проживала родная мать моего хозяина.

— Господи! — невольно воскликнул Кимболл.

Вулф выпил ещё стакан пива и печально покачал головой.

— Теперь вы понимаете, почему я могу перечислить все виды зла и с уверенностью сказать, что все они мне знакомы?

Поначалу казалось, что Кимболл не клюнет на это. Лицо его выражало лишь самодовольное сочувствие. Более того — на губах было подобие довольной ухмылки.

— Не понимаю, из чего вы заключили, что я образованный человек, — вдруг сказал он.

Вулф удивлённо вскинул брови.

— А разве это не так?

— Если вы так считаете, то это большой комплимент. Я бросил школу — это было в Иллинойсе, — когда мне исполнилось двенадцать лет, а затем и совсем сбежал из дома. Да и дома по сути у меня не было, жил у дяди с тёткой. Мои родители умерли. С тех пор я не учился. Если я образован, то это моя собственная заслуга.

— Что ж, и это неплохо, — сказал Вулф низким, приглушённым почти до шёпота голосом. Он как бы приглашал: «Продолжайте». — Вы — ещё одно доказательство тому, что Нью-Йорк — хорошая школа для мальчишки такого возраста, если, конечно, у него есть смекалка и характер.

— Возможно. Могло бы получиться и так, но только я не поехал в Нью-Йорк. Я отправился в Техас. После года бродяжничества на пограничной территории штата я перебрался в Галвестон, а оттуда в Бразилию и Аргентину.

— Вот как! Смекалки у вас хватило, а по образованию получились космополитом.

— Да, пришлось немало поездить. Я провёл в Южной Америке двадцать лет, преимущественно в Аргентине. Когда вернулся в Штаты, впору было идти снова в школу учить английский. Я жил… по-разному все эти годы. Навидался и натерпелся всего, не раз попадал в передряги, но чтобы я ни делал, я строго придерживался честных правил игры. Приехав в Штаты, занялся торговлей мясом, потом перешёл на зерно. Здесь я и нашёл себя. Это деятельность требует от человека умения предвидеть и смелости, чтобы предвидение стало реальностью. Так гаучо объезжают лошадей.

— Вы были гаучо?

— Нет, я всегда был торговцем. Я был рождён им. Не знаю, поверите ли вы в то, что я сейчас вам скажу. Не то чтобы я стыдился этого, нет. Сидя в кабинете и следя за конъюнктурой на десятках зерновых рынков — а каждый из них не знает, в какую сторону я ринусь, —

я иногда с гордостью вспоминаю то время. Я два года был разъездным торговцем.

— Не может быть!

— Да. Три тысячи миль в сезон, не слезая с лошади. По моей походке это заметно до сих пор.

Вулф с восхищением смотрел на своего собеседника.

— Настоящий кочевник! Разумеется, вы тогда ещё не были женаты?

— Да, я женился позднее, в Буэнос-Айресе. Тогда у меня уже была своя контора на Авенидо де Майо…

Он вдруг замолчал. Вулф налил себе ещё пива. Кимболл следил, как он это делает, но мысли его были далеко. Что-то заставило его прервать свой рассказ и перенестись в совсем иные места.

Вулф понимающе смотрел на него, потом тихо произнёс:

— Воспоминания… Понимаю.

Кимболл кивнул:

— Да, воспоминания. Странная вещь. Господи, неужели я вспомнил это лишь потому, что вы заговорили о том, как мы умеем причинять зло, о разных способах делать это, способах изощрённых, роковых… Нет, тут совсем другое, зло причинили мне, и не было никакой изощрённости. У меня тоже возникают состояния, о которых вы говорили, но в них, увы, нет романтики.

— Зло причинили вам?

— Да. Одно из самых ужасных, какое только можно причинить. Это было тридцать лет назад, но память об этом не перестает меня мучить. Я женился на красивой девушке, аргентинке. У нас родился сын. Ему было два года, когда однажды, вернувшись из поездки на день раньше, я застал моего друга в постели с моей женой. Мальчик играл рядом на полу. Я не отступил от правил. Я уже тысячу раз повторял себе, что и сегодня поступил бы так же. Я выстрелил дважды.

— Вы убили их, — тихо промолвил Вулф.

— Да, я убил их. Кровь пролилась на пол и попала на игрушки сына. Я оставил его. Сам не знаю, почему не убил его тоже, поскольку не был уже уверен, что это мой сын. Я оставил его сидеть на полу, ушёл и напился. Напился в последний раз.

— Вы вернулись в Штаты?

— Через какое-то время, месяц спустя. Я не думал бежать. В Аргентине не бегут после такого. Но я свернул все свои дела там и навсегда покинул Южную Америку. Я вернулся туда лишь четыре года назад.

— Покидая Аргентину, вы взяли мальчика с собой?

— Нет. Я вернулся для того, чтобы сделать это. Когда я оставил его, родственники моей жены забрали его к себе. Они жили в пампе. Там я и встретил свою жену. Мальчика звали Мануэль. Это имя моего друга. Я сам выбрал его, сам назвал сына в честь друга. Я вернулся в Штаты один и все двадцать шесть лет жил один, решив, что рынок куда лучше жены. Но, видимо, всё это время меня мучили сомнения, или человек к старости становится добрее. Возможно, я почувствовал одиночество или старался убедить себя, что у меня всё же есть сын. Четыре года назад, когда я прочно встал на ноги, я вернулся в Буэнос-Айрес. Я нашёл сына в полном порядке. Когда семья жены разорилась, он был ещё совсем юнцом, после их смерти он пережил тяжёлые времена, но в конце концов ему повезло. Когда мы с ним встретились, он был одним из лучших лётчиков аргентинской армии. Мне пришлось уговаривать его изменить свою жизнь. Поначалу он попробовал работать в моей конторе, но это было не его дело, и вот теперь на деньги, которые я ему дал, он намерен заняться авиацией. Я купил участок в Вестчестере, построил дом, и тешу себя надеждой, что когда мой сын женится, ему не придётся совершать поездки, которые вдруг могут окончиться, как когда-то моя.