Фердинанд Лассаль. Его жизнь, научные труды и общественная деятельность
Шрифт:
Итак, Лассаль не оставлял мысли о том, чтобы привести в движение «Ахерон». Но пока в общественно-политической жизни Германии царил полнейший застой, он продолжал усиленно, днями и ночами, работать над своим вторым научным исследованием – «Системой приобретенных прав», готовясь в то же время к целому ряду других теоретических трудов. Но наш Фердинанд, – любя науку, конечно, не меньше, чем шекспировский Фердинанд, король Наваррский, – далек был, однако, от мысли быть врагом и преследователем «Амура», каким был тот…
Уже с давних пор Лассаль страдал хронической болезнью, периодически одолевавшей его сильный организм. Из воспоминаний Солнцевой видно, что это был застарелый ревматизм. Весной 1860 года к этой болезни присоединилось также и страшное переутомление, вызванное чрезмерной умственной работой и связанным с ней сидячим образом жизни.
«Итак, для меня наступает послеполуденное время! – пишет он в исполненном тихой грусти письме к поэту Фрейлиграту. – Я слишком хорошо понимаю это чувство! Я понимаю его тем более, что – не знаю по какому праву – так долго считал себя
Чтобы предпринять радикальное лечение, Лассаль отправился летом 1860 года на воды в Ахен. Здесь-то, выздоравливая от физических недугов, он «занемог» сердцем. Предметом его первой «гигантской», как и всё, что с ним происходило, страсти была девятнадцатилетняя русская девушка Софья Солнцева, приехавшая сюда вместе с отцом для восстановления его здоровья. Об этом эпизоде из жизни Лассаля существуют «Воспоминания» Солнцевой и письма Лассаля к ней. Подлинность этих писем, опубликованных на трех языках, – после того как она была заподозрена некоторыми господами в Германии, – засвидетельствована в суде и не подлежит сомнению.
Уже с первого момента их знакомства увлечение Лассаля молодой девушкой переросло в такую бурную страсть, что спустя несколько недель он, весь взволнованный и трепещущий, изливает перед ней в пылких речах свое «необузданное, неудержимое» чувство, признаваясь, что «для него немыслима жизнь без нее», и «моля ее о взаимности»… «Казалось, каждый мускул его лица отражал все то, что вырывалось у него в словах», – говорит Солнцева в своих «Воспоминаниях». Эти страстные излияния льстили самолюбию девушки, «трогали ее, но сердце ее молчало». Тем не менее из жалости к нему она ответила, что «может быть, полюбит его».
Конечно, трудно сказать, чем могла приковать к себе так долго дремавшее сердце этого железного человека молодая русская женщина. Она ни по уму, ни по характеру, ни по красоте не представляла собою ничего особенно выдающегося и к тому же не чувствовала и следов сердечного увлечения к своему знаменитому обожателю. Но всякий, кто как-то присматривался к женщинам немецкого буржуазного круга, среди хотя и лучшей его части которого вращался Лассаль, невольно остановится на следующем объяснении. Среди умственной пустыни, которую представляет собою женский мир немецкой буржуазии с его полнейшей безыдейностью, отсутствием всякого образования и необычайным филистерством, интеллигентная, исполненная лучших стремлений русская девушка времен деятельного пробуждения нашего общества представляла собой, что называется, «настоящий оазис».
«Мужчины нашей буржуазии обладают силою ума и образования. Но женщины еще не получили того аромата образованности, той печати хорошего тона и манер, которые так необходимы для каждой женщины аристократического круга. Конечно, есть исключения, но они весьма редки. Отделив эти исключения, окажется, что наши женщины составят совсем неподходящее Вам общество», – писал Лассаль Солнцевой.
Наша же героиня обладала не только хорошими манерами, отличалась любезностью, не только прекрасно изъяснялась на французском языке, пела и играла, но была девушкой живой, неглупой, мечтавшей о полезной деятельности и способной говорить о «высоких материях». Все это при ее молодости и свежести делало новую знакомую в глазах Лассаля особенно привлекательной. Большим же знатоком женского сердца, как это еще раз показала его последняя роковая любовь, он вообще-то и не был. К тому же, по нашему мнению, и тут, как и в предсмертной любовной истории, одна черта его характера сыграла немалую роль, эта черта – его необыкновенное упорство в достижении желанной цели, – упорство, которое тем более растет и крепнет, чем больше препятствий преграждают ему путь для достижения этой цели. Гордость Лассаля не могла допустить, чтобы он, «заколдованный принц», выходивший во всех случаях жизни победителем, баловень и любимец всех женщин, которые наперегонки старались завладеть им, – чтобы он мог встретить равнодушие со стороны избранницы его сердца. Итак, ее сдержанность и холодная любезность лишь удесятерили пробудившееся в нем чувство, а ее рассудительный и холодный ответ – «может быть, полюблю» – он принял за скромный и целомудренный ответ молодой и чистой девушки, которая, чтобы так сказать, в действительности должна «совсем уже любить». И он неотступно стал добиваться ее руки. Настроение его постоянно «вибрировало»: он то умолял, то деспотически требовал взаимности. Они разъехались: Лассаль возвратился в Берлин, Солнцева отправилась вместе с больным отцом в Дрезден, обещав оттуда ответить ему письменно. Чтобы вполне обеспечить за собой победу, он решил ближе познакомить ее с собой, со своей прошлой жизнью и с тем, что сулит ему будущее. Фердинанд просит ее подождать с ответом, пока она не получит «задушевной исповеди его». Эта «Исповедь», содержащая более двадцати четырех печатных страниц, принадлежит к самым лучшим и интереснейшим характеристикам личности Лассаля. Как в его «Дневнике» предстает перед нами юноша Лассаль – весь как живой, – точно так же в «Исповеди» фотографически верно отражается Лассаль в зрелости – весь, со всеми хорошими и дурными сторонами его огненной натуры. Исключая излишнюю драматичность и немногие преувеличения, которые, однако, объясняются лишь разгоряченным под влиянием самомнения воображением, – эта «исповедь»
«Мысль о браке?! До сих пор любовь моя была только пожирающим огнем, в который бросались женщины. Я не знаю женщины, которая, убедившись хоть на минуту, что мысль жениться на ней мне выносима, не постаралась бы захватить меня. Я говорил Вам, что всегда избегал молодых девушек. Два раза только я признавался в любви молодым девушкам, любившим меня страстно и вызывавшим желание обладать ими, – и в обоих случаях я начинал с искреннего признания, что никогда не женюсь на них. Помимо этих двух исключений, я всегда придерживался только замужних женщин, у которых был, как Вы раз сказали, „баловнем“, и некоторые из них действительно любили меня. Знаете ли Вы, что женщины, когда любят, имеют привычку задавать вопросы? И не было ни одной, которой бы я не ответил со своей обычной откровенностью, что, будь она свободна, я все же не женился бы на ней. Но, несмотря на это и, может быть, вследствие именно этого, я был сильно любим. Я хотел брать, но не отдавал себя. Да, я клянусь Вам, до сих пор не было в мире женщины, мысль о женитьбе на которой не вызвала бы во мне дрожь. Вы – единственная, которую я люблю достаточно нежной любовью, чтобы отдать себя Вам, – единственная, для которой я готов принести громадную жертву – жениться, но Вы знаете мое мнение о жертвах, приносимых любви: я сознаю их не как жертвы, а как высшее счастье».
Чтобы дать своей избраннице возможность узнать, с кем она имеет дело, а также и силу ее чувства к нему, Лассаль между прочим перечисляет в этой «Исповеди» все жертвы и возможные страдания и лишения, которые придется перенести ей, если она соединит свою жизнь с его жизнью.
«Прежде всего, Софи, Вам надо хорошенько поразмыслить о том, что я – человек, посвятивший свою жизнь любимому делу, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Этому делу суждено торжествовать в нашем веке, но оно еще много раз подвергнет значительным неудачам и опасностям своих сторонников. В этой борьбе я могу встретить серьезные преграды, от которых, впрочем, никакая привязанность не отвратит меня. Мое состояние, моя свобода, сама жизнь моя всегда могут быть подвергнуты опасности. Ничто неверно со мною. Выйдя за меня, Вы оснуете Ваше существование, построите Ваш дом на вершине вулкана! Хватит ли у Вас отваги перенести в случае неудачи все: изгнание, тюрьму, разорение, бедность и даже саму смерть? И что еще хуже: жизнь, полную лишений? Если нет, то сторонитесь тех чудовищных существ, которые сегодня имеют видимость полного счастья, а завтра разносят всюду обломки своего крушения… Перенесете ли Вы второй удар, который я Вам нанесу? Софи, я – еврей; мой отец и моя мать – евреи! И хотя внутренне я так же мало еврей, как и Вы, – даже меньше, если это возможно, я, однако, еще не оторвался от этой религии, потому что не хотел принять другую… Правда, я бы мог принести Вам жертву – принять христианство, хотя по нашим законам в этом нет надобности и браки христиан с евреями позволяются. И если бы это было неизбежным условием, я бы это сделал, но это дорого бы мне стоило, Софи! Я скажу Вам, почему… Я – человек политики, и, что еще важнее, я нахожусь в положении главы партии. И партия моя служит принципу: никогда не уступать никакому предрассудку, считая это низостью, и никогда не совершать лицемерного поступка».
Переходя к описанию своего общественного положения, он говорит:
«Вообще – очень мало кто у нас, в Пруссии, ко мне равнодушен. Почти все наше общество по отношению ко мне делится на две партии. Одна, к которой принадлежит вся аристократия и большая часть буржуазии, часто даже лица с легким оттенком либерализма, – боится и ненавидит меня. Другая партия, к которой принадлежит остальная часть буржуазии и народ, – уважает, любит и даже нередко обожает меня. Для людей этой партии я – человек великой гениальности и характера почти нечеловеческого, от которого они ждут великих деяний. Другие, враги, также ждут от меня больших дел. Но именно потому, что они боятся меня более чем кого-либо другого, они так непомерно ненавидят меня, что я не могу дать Вам верного понятия об этой всепожирающей ненависти… О, поверьте мне, Софи, есть существа, предназначенные быть одинокими, к которым не должно подходить ни одно счастливое создание. Прочтите мою трагедию. Все, что я мог бы сказать Вам, я высказал в Гуттене. Он также должен был выносить всю клевету, ненависть, всякую враждебность… Только последующие поколения справедливо оценят людей, подобных ему. И вот почему такие люди принуждены устраивать себе печальное счастье в отречении от всякого истинного и действительного счастья… Правда, – я не скрою этого от Вас – весьма возможно, что, если известные события совершатся, жизнь Ваша, если Вы будете моей женой, будет представлять собой поток движения, шума и блеска. Но не правда ли, Софи, не следует ради личного счастья спекулировать великими вопросами, которые составляют цель усилий всего человеческого рода? Итак, на это отнюдь не следует рассчитывать».
Описывая Софье свое финансовое положение и говоря о средствах, на которые им придется жить, Лассаль прибавляет, что мог бы, помимо своих доходов, зарабатывать очень много денег.
«Но я этого никогда не сделаю. Да останется далеко от меня это несчастье, эта умственная проституция – иметь в умственных трудах целью добывать деньги. Нет ничего справедливее, как рассчитывать на заработок в трудах материальных. Но нет ничего более недостойного, неестественного, ничего более разрушающего, как поступать так в отношении трудов ума, принадлежащих к совершенно другому разряду вещей».