Ферма
Шрифт:
Но я не сделала ничего подобного. Старательно придерживаясь своего плана, я выбрала стул, уже во второй раз за день ощутив на лице жар пламени, и выдавила улыбку, заметив, что мне здесь нравится, ну просто очень нравится. Я дала себе обещание не поддаваться на провокации. Он не сможет поймать меня в ловушку, он вообще ничего не сможет мне сделать, они недооценили меня, потому что я не настолько слаба, как они полагают, и не дам собою манипулировать. Они рассчитывали, что обгоревший зуб окончательно сведет меня с ума. Но вместо этого я лишь взяла себя в руки, оставаясь спокойной и вежливой и отпуская Норлингу комплименты по поводу его дома.
Тогда доктор поинтересовался, не предпочту ли я перейти на английский. Хокан наверняка рассказывал ему о том, какое негодование вызвало у меня нанесенное им оскорбление, но второй раз попадаться на одну и ту же уловку я не собиралась. Поэтому я лишь улыбнулась, рассмеялась, заметила, что это очень любезно с его стороны — предложить
Почувствовав, что потерпел поражение, Норлинг перешел ко второму испытанию, предложив мне тест номер два, еще более дьявольский, чем вид открытого огня. Он предложил мне полюбоваться окружающим ландшафтом в бинокль, установленный на террасе. Я была не в настроении для подобных развлечений, но повиновалась и прижалась глазами к окулярам, готовая восхититься приятным ландшафтом. Но глазам моим предстал увеличенный в несколько раз заброшенный маяк, в старом каменном здании которого кого-то ждала Миа, одетая в белое подвенечное платье, тот самый маяк, на дверь которого девушка повесила венок, подавая знак, что находится внутри. Цветы, кстати, все еще оставались на месте, увядшие и почерневшие, похожие на венки у дороги, которые кладут на место аварии. Норлинг специально настроил бинокль, выбрав этот вид. Провокация была умелой, и она почти удалась. Я взяла бинокль в руки и навела линзы на то место на пляже, где пряталась за кустами. Отсюда меня было хорошо видно — вот почему он в тот день так и не появился. Я медленно выпрямилась, прилагая отчаянные усилия, чтобы придерживаться своего плана, не желая выдать себя. Он спросил меня, что я вижу. Я ответила, что вид открывается откровенный и поучительный, очень даже поучительный.
Итак, оба его испытания провалились. Норлинг явно был разочарован и неожиданно предложил мне вернуться в помещение, нажал кнопку, отчего пламя в медном барабане мгновенно погасло, словно колдун, уставший от своего же заклинания, и повел меня по коридору мимо кафедральных окон к себе в кабинет. Комната эта не походила на место, где активно занимаются исследованиями и где повсюду должны быть разбросаны бумаги, записи и книги с загнутыми кончиками страниц. Нет, это был кабинет, над которым тщательно поработал дизайнер интерьера и который обошелся его владельцу в кругленькую сумму. Книги выглядели столь же впечатляюще, как и вид из окна, полки высились от пола до потолка, снабженные старинными библиотечными лесенками, чтобы взбираться на самый верх. Окинув их беглым взглядом, я заметила книги на нескольких языках. Неизвестно, прочел ли он их и, вообще, читал ли хоть что-нибудь, потому что книги явно стояли здесь не для того, чтобы их читать, а чтобы благоговейно взирать на них с открытым ртом. Это была своего рода пропаганда тонкого и изощренного ума Норлинга. Я задумалась над тем, что могло означать предложенное мне зрелище маяка. Поначалу я полагала, что Норлинг был последователем и сторонником Хокана, но, быть может, я ошиблась, и именно Хокан занимал подчиненное положение. Норлинг предложил мне присаживаться. В кабинете стояло несколько кресел, и я окинула их внимательным взглядом, оценивая высоту и угол наклона спинки, не желая ни сутулиться, ни проваливаться в кресло, не иметь возможности изящно встать с него и тем самым выказать свою слабость. И в этот самый момент я заметила, что на кофейном столике, выставленном строго по центру комнаты, лежит улика. Ты уже видел ее, я доставала ее из сумочки. Как ты думаешь, которую из них я имею в виду и что именно этот человек предложил мне в качестве последнего и окончательного провокационного испытания?
Я постарался вспомнить, какие именно доказательства уже видел, и высказал предположение:
— Библейская цитата с фермы отшельника?
Мать явно осталась довольна. Она запустила обе руки в сумочку и выложила кусок материи с цитатой из Библии на постель рядом со мной.
— Я похитила его. Но не у Ульфа, а у Норлинга!
— Каким образом он оказался у доктора?
Вот именно! Этот самый клочок материи лежал у него на кофейном столике! Зашифрованное загадочное сообщение, вышитое в самые последние дни перед тем, как жена Ульфа повесилась в хлеву, от которого не осталось и следа, перед аудиторией из свиней. Я схватила его, позабыв о своем намерении сохранять спокойствие, повернулась к Норлингу и, сжав кулаки, потребовала, чтобы он сказал, кто дал ему это. Норлинг воспользовался тем, что я сама дала ему в руки оружие против себя, и его мягкий голос сомкнулся у меня на шее, словно руки, которые хотят задушить. Он заявил, что Крис уже проинформировал его о моей одержимости этими словами, о том, что я писала и переписывала эти строки сотни раз, декламируя и шепча их, словно молитву.
— Поговорите со мной, Тильда. Поговорите со мной.
Голос его звучал ласково и убедительно, да и мне ничего так не хотелось, как сказать ему правду, хотя я прекрасно понимала, что это — ловушка. Чувствуя, что воля моя ослабевает, я крепко зажмурилась, напоминая себе, что должна не откровенничать с ним, а придерживаться плана!
Норлинг взял со стола бутылку воды и наполнил мой бокал. Я смиренно приняла его, хотя разум подсказывал, что доктор может воспользоваться психотропными препаратами или наркотиками, неразличимыми на вкус и цвет, но способными заставить меня заговорить и скомпрометировать себя. Однако меня мучила такая сильная жажда, что я поднесла бокал к губам и жадно осушила его. Уже через несколько мгновений меня охватило непреодолимое и горячее желание излить душу, вызванное не сердечным порывом, а искусственными химическими средствами. Мне пришло в голову, что кабинет может быть оборудован видеокамерами, крошечными, размером с пуговицу, или встроенными в наконечники авторучек. А желание заговорить становилось все сильнее, несмотря на все мои страхи. Я пыталась остановить рвущийся наружу поток слов, но безуспешно. Итак, если я не смогу справиться с желанием говорить, то, по крайней мере, могу попробовать контролировать хотя бы смысл своих слов. И я заговорила о том, что не могло причинить мне вреда: принялась описывать свой сад и огород, который оказался самым большим из тех, которые мы когда-либо сажали, и что на нем мы собираемся выращивать салат-латук, морковь, редис, лук красный и белый, лук-резанец, базилик, розмарин и тимьян. Я говорила и говорила без умолку — пять, десять, двадцать минут, не знаю, сколько именно, но, обернувшись, увидела, что Норлинг по-прежнему сидит в той же позе на кожаном диване, и по лицу его ясно, что он готов ждать вечно. Мои оборонительные редуты рухнули.
Я рассказала ему все.
Мать извлекла из своего дневника газетную вырезку, другую, а не ту, что уже показывала раньше, и аккуратно положила ее мне на колени. Это была статья из «Hallands Nyheter», датированная концом апреля, то есть вышедшая всего через несколько недель после того, как они приехали в Швецию.
Ты все поймешь сам, без перевода. В статье дан критический анализ системы воспитания приемных детей, и автор задается вопросом, не нужно ли пересмотреть существующие процедуры после самоубийства молодой девушки. Она родилась в Анголе, в той же самой стране, что и Миа, и в Швецию ее привезли в возрасте всего шести месяцев. Когда ей исполнилось тринадцать, она застрелилась из ружья своего приемного отца. Журналист рассуждает о трудностях, с которыми сталкивается чернокожая девушка в глухом сельском районе Швеции. Статья стала сенсацией и породила много шума. Но когда я позвонила журналисту, чтобы расспросить его об этой статье, он отказался отвечать, заявив, что не желает комментировать написанное. Судя по голосу, он был напуган. Он имел на то полное право, поскольку статья затрагивает лишь самую вершину скандала, уходящего корнями в глубины общества.
Я больше не хотел мириться с ее недомолвками и нежеланием делать выводы, и потому прямо спросил:
— Мам, что это за скандал?
— Ты должен сам обо всем догадаться.
Она упорно излагала события в том порядке, какой считала нужным, не позволяя себе отступить от него ни на шаг. Но едва только речь заходила о выводах, по крайней мере важных, как у меня складывалось впечатление, что мать намерена снабдить меня набором фактов, из которых я, словно в детском конструкторе, должен сам сложить нужную фигуру. Впрочем, невзирая на угрызения совести из-за того, что ни летом, ни вообще на протяжении последних лет не принимал особого участия в жизни родителей, я не желал и дальше блуждать в потемках.
— В полиции тебе начнут задавать прямые вопросы. Что случилось? Кто замешан в этом деле? И ты не сможешь отделаться намеками. Не сможешь попросить их сделать выводы самостоятельно. Полиции там не было. И меня тоже.
Мать заговорила, медленно и тщательно подбирая слова:
— Дети подвергались сексуальным домогательствам. Приемные дети, я имею в виду. Система усыновления оказалась коррумпированной и продажной. Эти дети совершенно беззащитны. Их рассматривают как собственность.
— Включая Мию?
— Особенно Мию.
— И поэтому ее убили?
— Она была сильная, Даниэль, и собиралась разоблачить их. Она хотела спасти других детей от той боли, которую испытала сама. Она знала, что если не выступит против них, то это будет повторяться снова и снова. И ее история станет историей других девочек и мальчиков.
— Кто убил ее?
— Один из тех, кто поименован в моем списке, скорее всего, Хокан. Она была его дочерью, его проблемой, и он наверняка чувствовал себя обязанным разобраться с ней. Хотя с таким же успехом это мог быть кто-либо другой — не исключено, в какой-то момент все пошло не так, и кто-то просто помешался на ней. Не знаю.